Три дня одной весны

— Смотри, Фируз, радуга! — радостно вскрикнула Назокат.

Дорога свернула к въезду в ущелье Охувон, и Фируз увидел: над дорогой, над степью, над зеленым подножием скал, над горной тесниной сиял огромный сказочный лук, собравший все цвета земли и неба.

— По-моему, на свете нет ничего красивее радуги, — тихо сказала Назокат.

Фируз погладил ее волосы.

— А ты красивее…

— Мама говорила, что если на пути человека встанет радуга и он достигнет ее, то будет счастливым.

— Посмотри, как она близко. Кажется, протяни руку — и коснешься.

Назокат задумчиво улыбнулась и прижала к себе Рустама.

— Гляди, сынок, видишь, радуга, ее называют луком Рустама… Это твой лук, сынок! Ты у нас будешь очень счастливый. Этот лук — знак, что дорога наша будет светлой.

Фируз посмотрел на Назокат и на ее сына — тот, не мигая и чуть приоткрыв рот, удивленно смотрел на цветной лук, под которым стрелой уходило шоссе, — и подумал: «А на самом деле, что там впереди?..»

1973—1974

Перевод С. Шевелева.

РАССКАЗЫ

И СНЕГ СОЙДЕТ

Дверь была приоткрыта. Через широкое окно, занавески которого раздвинули, на ковер падал столб солнечного света.

Сангин Рамазон, человек пенсионного возраста, приземистый и грузный, удовлетворенно вздохнул, вытер со лба пот и вновь уставился в окно с блестящими, будто отполированными солнцем стеклами. Голые ветви деревьев, снег на которых стаял еще вчера, в этот один из последних зимних дней словно бы оживали и предавались неге. Весело перелетали с ветки на ветку воробьи, чистили перышки, легко встряхивали крылышками. Кусок неба над деревьями, видимый отсюда, из глубины комнаты, тоже казался чище, голубее и выше вчерашнего.

«Вроде бы конец зиме», — подумал Сангин Рамазон.

Он прочитал над дастарханом благодарственную молитву и, далеко отодвинув пиалу, протянул свои толстые ноги к чугунке, раскаленной местами от жара, с трудом подтянул голенища ичиг, тяжело поднялся.

— На дворе солнце, а угля не жалеешь!

— Рассвет был холодным. О Кариме беспокоилась, — не взглянув на него, произнесла жена, худая, прожившая жизнь женщина, которая только что вошла в комнату и принялась убирать дастархан.

— «О Кариме…» Каждый день только и слышишь про Карима, — пробурчал Сангин Рамазон. — Дышать уже нечем, э! — Он направился к двери, распахнул ее, затем, надев шапку и ватный халат, туго подпоясался зеленым шелковым кушаком. — Карим… Что бы с ним сталось? Негоже баловать ребенка. Пусть привыкает к трудностям. — Пригладив коротко остриженные седые усы, расправил под халатом жестко накрахмаленный воротник рубахи (эту хлопчатобумажную серую рубашку вместе с карманными часами две недели тому назад привез ему в подарок сын Самандар) и посмотрел туда, где только что сидел, уплетая завтрак. — Куда запропастились мои четки?

Женщина отнесла дастархан и осторожно положила его на низкий столик в переднем углу, близ двух больших сундуков, на которых чуть не до самого потолка громоздились разноцветные одеяла, курпачи и подушки; она положила его так бережно, словно это был не обыкновенный дастархан, а грудное дитя, и лишь потом оглядела комнату — четки лежали на подоконнике. Отдавая их мужу, она сказала:

— Кариму нужно купить какую-нибудь обувь. Я и вчера говорила: протекают у него сапоги, ребенок ходит с мокрыми ногами. Не дай бог, заболеет…

— Где он сам? — перебил Сангин Рамазон. — Вывел лошадь или нет?

— Вывел… еще на рассвете. Сейчас, по-моему, чистит хлев. — Женщина отнесла и поставила на столик чайник с пиалой. И, схватившись за поясницу, болезненно сморщилась. — Никак не отпускает, проклятая! Нагнусь — не могу разогнуться, выпрямлюсь — с трудом наклоняюсь… — Затем взглянула на мужа. Он, как обычно, не обращал внимания на ее жалобы и торопился уйти. — Не забудьте принести, Карим-то обижается.

— Ладно, найду подходящие, принесу, — ответил Сангин Рамазон и взял из-за двери вишневую, украшенную узорами трость, тоже подарок сына. — О господи! Обиделся, а… Ростом с вершок, кто позволил ему обижаться!

— С вершок или нет, а ему четырнадцать минуло. В седьмом классе, отличник, сын уважаемого человека…

— Сказал же: найду — принесу!

— Вчера тоже обещали, но запропастились до самого вечернего намаза и вернулись с пустыми руками. Только и знаете — лошадь да улицу…

— …и еще, чтоб какая-нибудь сытная жратва. Это хочешь сказать, а? — рассердился Сангин Рамазон. — У тебя, дурехи, другие речи и в гостях не бывают. Ты, видно, решила — кормишь меня тем, что находишь сама? И эта лошадь твоими трудами заработана, и этот дом и двор? А я что? Обжора, глупец, слабоумное создание, всю жизнь проторчавшее в мечети.

Женщина ничего не ответила, поджала блеклые губы и, отвернувшись от хозяина, пошла в глубь комнаты.