Три дня одной весны

Раздражение вызвала в Усмон Азизе произнесенная мулло Салимом молитва, но, подавив его, он вместе со всеми вслед за имамом провел по лицу ладонями. Это простое, привычное, освященное обычаем движение успокоило его и одновременно снова обратило мыслями в минувшее. Теперь он подумал об Анваре — но не о том молодом человеке, который как узник сидит сейчас под замком и ждет, какую участь уготовит ему он, Усмон Азиз, а о том хрупком мальчике, которого он иногда легко усаживал себе на плечи и вместе с которым они, оседлав коней, мчались по горам и долинам… Какая-то часть его, Усмон Азиза, жизни была, оказывается, неразрывно связана с Анваром, и потому так больно было думать о том, что этот мальчик сейчас страдает от пули, которую всадил в него Гуломхусайн, Усмон Азиз изумился: «Жалею его?!» И улыбнулся невесело: «Да, жалею».

Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения, — разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!

Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?

И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба? Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.

— Теперь на кладбище, — медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму. — Поклониться могиле отца, матери…

— С великим удовольствием, почтенный, — отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня. — Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.

Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.

«На брата похожа», — отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.

— Где брат мой? Где муж? — прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она. — Что тебе нужно от них?

Голос ее звенел.

Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.

— Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.

— Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?!

— Ай-яй-яй, — постучал посохом по земле мулло Салим. — Вот невоспитанность, вот бесстыдство. Уважаемого, в почтенных годах мужчину на «ты» называет! Ай-яй-яй… Смотри, будешь и впредь так поступать — гореть тебе в адском пламени.

— Не вмешивайтесь, имам, — остановил Усмон Азиз мулло Салима. — Я ее знаю с детства. Разумная женщина, она поймет…

— Что я понять должна? — оборвала его Сабохат. — Ты моего брата… мужа… человека, который наших детей учил, — ты по какому праву их схватил и под стражей держишь?

Улыбка исчезла с лица Усмон Азиза.

— Не переступай границы, — жестко проговорил он. — И помни: если бы не моя вода и не мой хлеб, давно была бы погребена под семью манами[31] земли.

— Ты божьего гнева побойся! — воскликнула Сабохат, и щеки ее запылали. — Мы твоего куска даром не ели. Мы все — и брат, и я, и мама моя… — Слезы вдруг показались на прекрасных глазах Сабохат, и голос ее прервался. — …мы все в этом доме с утра до вечера трудились. Дела не было, которое мы не сделали бы.

Теперь она всхлипывала все чаще и все громче; проснулось и подало голос ее дитя.

— Ступай домой, — сказал Усмон Азиз.

— Мужа освободи! — взмолилась Сабохат. — Брата!

— Ступай домой, — повторил Усмон Азиз. — Завтра утром приходи. Да, — помолчав, твердо добавил он, — завтра их увидишь.

— Но почему не сейчас?! — с болью выкрикнула Сабохат, и громко заплакал на ее руках ребенок. — Что ты задумал? Отвечай же…

— Иди домой, — стиснув зубы, тихо и внятно сказал Усмон Азиз.