Три дочери Льва Толстого

В Советской России все разом стали гражданами. Теперь и графиня Александра Львовна Толстая – гражданка, а ее инициалы и фамилию представители новой власти либо искажали по причине своей неграмотности, либо писали с ошибками по невнимательности. Так, в постановлении Политбюро ЦК РКП(б) об аресте дочери Льва Толстого Александры от 15 мая 1920 года была допущена ошибка: «Поручить т. Агранову закончить дело С. Л. Толстой не позже недельного срока и о результатах доложить в Оргбюро»[1030]. На Лубянке, а позднее и в Новоспасском лагере в качестве гражданок оказались спекулянтки, воровки, самогонщицы, жены офицеров, ушедших к белым, проститутки, бандитки, кокаинистки, крестьянки и аристократки. Состав заключенных с течением времени менялся: в ноябре в концлагере появилась «знаменитая мошенница, баронесса фон Штейн[1031], по прозвищу Сонька Золотая Ручка»[1032].

Немаловажен в таком случае вопрос о характере общения между заключенными. Воспоминания Александры Толстой свидетельствуют об отсутствии остроты в отношениях между бывшими дворянками и низами. Во время Первой мировой войны социальная и политическая рознь еще давали себя знать: врач-социалистка, как помним, заставляла графиню А. Л. Толстую, попавшую к ней в подчинение, работать за троих. В Новоспасском концлагере, судя по записям Александры Львовны, не было случаев злобы и мести в отношении дворян со стороны воровок и проституток. Но не было и единения.

Я. С. Агранов

Дамы, еще совсем недавно принадлежавшие к высшему обществу Российской империи, сторонились других арестанток. Как-то в воскресенье, в день свиданий, заключенные собрались у ворот, поблизости от которых были захоронения. Толстая вспоминала: «Проститутка Зинка нацепила на голову могильный венок и выплясывала около ворот, напевая похабную песню, кое-где около памятников и на плитах сидели по двое, разговаривали. В дальнем уголке на выступе памятника сидела баронесса Корф с другой старушкой, приятельницей, которая каждое воскресенье приходила к ней, принося скромную передачу, главное – немножко кофе, без которого баронесса не могла существовать. Обе они сидели прямые, высохшие, подобранные, точно боясь запачкаться окружающей их физической и моральной грязью. До меня долетали обрывки французских фраз»[1033]. Однако отгородиться от заключенных, как это пыталась сделать баронесса Корф, не представлялось Толстой возможным: она хорошо понимала, что все вместе они стали отверженными.

Александра Львовна, ожидая посетителей и во время встреч, испытывала сложные чувства:

«Иногда, – вспоминала она, – приходила сестра Таня, она, так же как баронесса, входила, точно платье подбирала, боясь запачкаться… Лицо ее выражало брезгливость, отвращение. Она старалась не замечать грубо намалеванных лиц, не слышать грязных слов. 〈…〉 Сестра казалась мне существом другого мира, и я мучилась вдвойне. Когда она уходила и захлопывались за ней тяжелые ворота, я чувствовала облегчение.

Но приходило воскресенье, и мы снова ждали, ждали всю неделю и волновались. В ночь с субботы на воскресенье не могли спать от волнения».

Судьба уравняла баронессу Каульбарс, выборную старосту лагеря Александру Федоровну Платонову и какую-нибудь проститутку Дуньку: они «были лишены и этой радости, у них не было в Москве ни родных, ни знакомых»[1034].

Л. Н. Толстой на протяжении всей своей жизни был близок к народу (он относил к нему крестьянство), любил народ, служил ему и был его адвокатом. Он чрезвычайно остро, и особенно в поздний период жизни, ощущал невыносимо тяжелое положение русского народа, и об этом он писал в ряде своих произведений. В начале 1880-х годов он участвовал в переписи населения в Москве, знакомясь с жизнью самых обездоленных слоев, а в начале 1890-х годов выступил организатором общественного движения по спасению от голода крестьян Тульской, Рязанской, Орловской губерний.

В письме от 24 ноября 1894 года Толстой изложил свою программу по преодолению кризисного положения в стране: «Если бы новый царь[1035] спросил у меня, что бы я ему посоветовал делать, я бы сказал ему: употребите свою неограниченную власть на уничтожение земельной собственности в России и введите систему единого налога, а затем откажитесь от власти и дайте народу свободу управления»[1036].

Вместе с тем поздний Толстой сомневался не только в возможности усовершенствовать существующее государственное управление, он не возлагал надежды и на любой другой тип государственной организации, связывая изменения в современном мире в первую очередь с личным почином человека. «Ждать сверху какого-либо изменения и улучшения никак нельзя, и не могу отделаться от мысли, что оно и не нужно. Все в нас самих, и мы свободны, если только живем истинной жизнью»[1037], – рассуждал Толстой в письме от 12 марта 1895 года.