Три дочери Льва Толстого

Осенью 1930 года россиянки выехали в Токио, где поселились в районе Сиба в Минамитэра-мати[1459]. Японский автор книги об Александре Толстой пояснил обстановку того времени: «Сразу же по прибытии в столицу она подала заявление на имя начальника полицейского надзора. В те годы в Японии участились инциденты, связанные с коммунистами, и ужесточился полицейский контроль, обычным делом стали налеты полиции на штабы коммунистов и их аресты. Чтобы продолжать жить в Японии без проблем, Александра, приехавшая из главного рассадника коммунизма, должна была каким-то способом убедить власти в своей лояльности»[1460].

Весной 1931 года Александра писала старшей сестре из Токио о том, что дает вместе с Ольгой Петровной уроки русского[1461], в свободное же время они пишут о Японии и о большевизме, а сама она еще подрабатывает в японских журналах. «В смысле нужды я, кажется, еще никогда так не жила, но совсем не чувствую этой тяжести. Правда, что и мне, так же как и Сергуне[1462], часто нельзя выйти, п〈отому〉 ч〈то〉 нет чулок, шляпы, перчаток, но от этого я не несчастна, а скорее наоборот – легко, ничто не давит»[1463]. Скупые бытовые подробности говорят об уровне обнищания россиянок.

Весной 1931 года на конвертах писем, отправленных Татьяне Львовне в Рим, был указан новый адрес Александры Толстой: Токио-фу, Нака-Такаидо 32. Произошло замечательное событие: Кониси и русист-литературовед Масао Ёнэкава, заботившиеся об Александре Толстой и ее спутницах и обеспокоенные их бытовыми неурядицами, решили построить дом[1464]. В него и переехали женщины. Это был маленький домик в три крохотные комнаты. Из мебели – стол и три стула. И все-таки бытовая жизнь начинала налаживаться.

Через несколько десятилетий Александра Львовна лаконично выскажет итоговое впечатление: «20 месяцев Японии. Нищета. Лекции. Чужой народ. Непонятный язык. Вместо букв – иероглифы. Вместо окон – бумага. И только постепенно находятся люди, которые в продолжение этих 20 месяцев делаются близкими, понятными, дружественными»[1465].

Срок пребывания Толстой в Японии был продлен советской стороной до 1 марта 1930 года по ее просьбе: она мотивировала задержку необходимостью завершить работу над книгой для токийского издательства. В марте же Александра Львовна стала предпринимать необходимые действия, чтобы эмигрировать в Канаду. Для этого ей потребовалось японское удостоверение беженки, однако, как выяснилось, сначала Толстая должна была получить в консульстве СССР удостоверение об отказе от советского гражданства. Такой ход событий был для нее нежелательным: она пыталась сохранить в тайне от советской власти свое намерение эмигрировать.

Александра Львовна обратилась к духоборам[1466], чтобы они помогли ей перебраться в Канаду, но от них пришел отрицательный ответ. Оставалось американское консульство, куда она и последовала. Однако сразу выяснилось, что получить визу сложно: для въезда в США требовалось предъявить три тысячи долларов (по тысяче на человека). Таких денег у россиянок не было. И Александре Толстой посоветовали начать переговоры с властями американских городов о чтении лекций: в случае получения приглашений она сможет не доказывать свою финансовую состоятельность и получить визу. Потом случился курьез: из Канады подоспело письмо от человека, который предлагал Александре Львовне выйти за него замуж. Так, по его мнению, он помог бы ей избежать возвращения в СССР. Впрочем, он надеялся и на обустройство совместной семейной жизни. Александра Львовна, не раздумывая, отказалась.

В октябре 1930 года истекал срок действия советских паспортов, к концу года командированных ждали в Москве. Время шло, а Толстая не возвращалась, и в феврале 1931 года генеральный консул СССР в Токио пригласил ее к себе на прием. Александре Львовне вновь напомнили о сроке ее пребывания в Японии, в ответ она написала заявление в адрес Народного комиссариата просвещения СССР, где сообщила, что главной причиной ее нежелания покинуть Японию является невозможность продолжать работу в память отца на родине.

После отказа вернуться в СССР положение Александры Львовны в Японии коренным образом изменилось. Она вспоминала: «…интерес к нам пропал и сменился снисходительной жалостью. Из „полноправных“ граждан Советской России мы превратились в „беженцев“. Мы оказались „беспаспортными“, бесправными». Тяжело было и то, что «часть японской интеллигенции была против своего микадо[1467], против военной партии, охраняющей японский монархический строй, и, как бы в противовес консерваторам, видела спасение в коммунизме»[1468].