Три дочери Льва Толстого

Повесть в миру, по словам самого Толстого, делала свое дело: «продолжала буровить». Она прямо вторгалась в жизнь. Но в диалоге с правдой «должного», по Толстому, мирская жизнь не могла не отстаивать свое природное естество. «Крейцерова соната», как никакое другое произведение позднего Л. Н. Толстого, вызвала мощную волну полемических читательских откликов[346].

Дочери Льва Толстого – Татьяна и Мария – были и свидетелями развернувшейся дискуссии, и первыми читателями «Крейцеровой сонаты». Восемнадцатилетняя Мария, повторим, приняла самое активное участие в переписке этой повести[347]. Знание толстовской позиции в отношении любви и интимной ее стороны раз и навсегда вошло в жизнь Татьяны и Марии. Оно ощущалось в дальнейшем общении с отцом, и подчас положение каждой из сестер было очень сложным, а переживания глубоко мучительными.

Не испытывали ли толстовские дочери шок, вникая в мысли отца о любви, семье, половых отношения, похоти и разврате? Что переживали дочери писателя, читая, например: «Дети – мученье, и больше ничего»[348]? Татьяна не могла не задуматься над строками одной из редакций повести, а может быть, и вспоминала их позднее: «Девушка, обыкновенная, рядовая девушка какого хотите круга, не особенно безобразно воспитанная, – это святой человек, это лучший представитель человеческого рода в нашем мире, если она не испорчена особенными исключительными обстоятельствами. Да и обстоятельства эти только двух родов: свет, балы, тщеславие и несчастный случай, сближение с другим мужчиной, разбудившим в ней чувственность»[349].

«Крейцерова соната» оставила очень глубокий след в душе Татьяны Львовны. В ее дневнике было записано 18 октября 1890 года: «Мне так грустно и тяжело, что я не могу слез удержать. Это глупо и недостойно, но я чувствую себя растерянной, несчастной и одинокой. Я не знаю, что со мной будет и чего мне желать. Я только что, с тех пор как задумана „Крейцерова соната“, решила твердо, что я замуж не выйду. Мне это казалось легко и желательно, а теперь все спуталось, решение мое поколебалось, то есть я не могу мечтать о безбрачии и не должна думать об обратном. Пословица, которую я сегодня целый день себе повторяю, – fais се que dois, advienne que pourra[350] – не помогает мне, и сегодня очень трудно всех любить»[351].

Через несколько дней следует запись, свидетельствующая о том, что молодая девушка видит многое сквозь призму отцовского произведения: Софья Андреевна «рассказала, что Сережа[352] в очень хорошем настроении, живет аккуратно и целомудренно. По этому поводу мама рассказывала, что Сережа ей говорил, что почти все его товарищи, а именно: Всеволожский, оба Олсуфьевы, Татаринов, Львов, Орлов и еще кто-то, – все совершенно чистой и целомудренной жизни. Это меня очень удивило и так обрадовало, что я целый день об этом думаю. Это должно быть так же естественно, как целомудренность девушек, но мы так не привыкли это слушать, что этому радуешься, как счастливому исключению.

У нас последнее время много об этом говорят и читают, потому что с тех пор, как появилась „Крейцерова соната“, папа получает целые возы книг об этом вопросе. Сегодня почта принесла пропасть брошюр, которые я просмотрела и которые показались мне очень дельными, и журнал „The Alpha“[353]. Все это из Вашингтона»[354].

Софья Андреевна с дочерью Татьяной. 1897

Александра Толстая. 1898

Татьяна примеряла мысли отца к своей жизни: «Если бы случились совсем идеальные условия (на что мне совершенно нельзя надеяться), то я не прочь бы выйти замуж. У меня нет того желания остаться девушкой, какое было после „Крейцеровой сонаты“ (может быть, потому, что я ее давно не перечитывала)»[355].

13 октября 1890 года запись в том же духе:

«Сегодня утром папа мне диктовал свою статью по поводу одной американской брошюры – „Диана“, в которой он говорит, что то влечение, которое существует между мужчиной и женщиной, совсем не должно удовлетворяться браком, а что оно совершенно удовлетворяется духовным общением[356]. Я, конечно, во время того, как писала, переносила все сказанное на себя и поняла, почему, когда Ге рассказывал мамá, что Миша[357] не хочет жениться, я почувствовала так мало огорчения и так много радости. Оба эти чувства были, но второе настолько сильнее первого, что оно его совсем заглушило. Было бы только между нами общение духовное, только мне и нужно. Вот терять это очень тяжело. А то, что он хочет не жениться, радует меня потому, что, может быть, ему от этого будет лучше и он будет лучше.

Он пробыл здесь неделю, и у меня осталось такое хорошее, теплое чувство об этом времени. Оттого с ним хорошо, что он такой хороший человек и что при нем не только не сделаешь ничего дурного, но и мысли дурной быть не может»[358].