Три дочери

Шаляпин пел о Волге, называл реку матерью родной, пел о бурлаках и доле их, голос его проникал в душу, в уголках глаз невольно возникало жжение… Другого такого певца ни в России, ни в Европе не было… и вряд ли будет.

– Ну как? – улыбаясь, спросил Кирсанов, лицо его было мягким, загадочным, словно бы он воочию увидел Шаляпина.

Лена восхищенно развела руки в стороны:

– Нет слов.

– Гигант, правда? – Кирсанов вскинул руку, словно бы хотел нарисовать в воздухе восклицательный знак. – Жаль, что он уехал из России… Говорят, живет сейчас на юге Франции, иногда выступает в концертных залах.

– Но из-за возраста, наверное, уже очень редко?

– Все может быть. Сказывают, как-то его пригласил миллионер выступить на свадьбе дочери. Пообещал хороший гонорар – тысячу долларов, Шаляпин согласился. Спел несколько песен, собрался уже уходить. А гости не отпускают, просят: «Еще!» Миллионер показывает ему два пальца – плачу, мол, две тысячи долларов… Шаляпин спел еще. Гости в раж впали, начали бисировать. Миллионер показывает пять пальцев – пять тысяч долларов. Шаляпин спел на пять тысяч, а гости отпускать его и не думают. А Шаляпина уже время поджимает – в порту докеры ждут, он договорился с ними пива попить, поговорить о жизни, поесть копченых сосисок, понюхать, чем пахнут портовые канаты… Миллионер не хочет его отпускать. Тогда Шаляпин показал еще десять пальцев – плати, мол, десять тысяч долларов и я останусь. Миллионер поскучнел…

Из Кирсанова получился бы хороший артист-рассказчик, голос у него делался немного глуховатым, как у Качалова, наполнялся щемящими нотками – этому человеку в военной гимнастерке было жаль, что Шаляпин покинул Родину и переселился во Францию, – а еще было видно, что Кирсанов хочет увлечь Лену своим рассказом, и это желание хозяина ей нравилось.

– Поскучнел, значит, миллионер, отвел глаза в сторону: десять тысяч долларов ему было жаль. А Шаляпин развел руки в стороны – на нет, дескать, и суда нет и под грохот аплодисментов откланялся.

Ушла Елена от Кирсанова уже в темноте, когда на улице зажглись фонари.

Прошло лето, за ним осень. Наступила зима, неожиданно вьюжная, с высокими сугробами, с которыми даже трудолюбивые дворники-татары не справлялись. Старожилы в один голос твердили, что такая зима бывает в Москве раз в пятьдесят лет.

Перед самым Новым годом в морозную ночь убили Нельку Шепилову, первую среди воровских подружек красавицу.

С годами Нелька становилась все красивей, превращаясь в само совершенство, на ней невольно останавливались восхищенные, какие-то ликующие взгляда мужчин: мадемуазель Шепилова была лучшей на Сретенке.

Нашли Нельку в сквере напротив «Пельменной», в которой любила бывать Лена, сидящей на заснеженной скамейке, в ладной беличьей шубке, склонившейся, будто в раздумье, над беличьей же муфтой. В муфте грелись ее мертвые руки.

Выглядела Нелька словно живая, но воскресить ее было нельзя: в шубку был воткнут нож – точно в Нелькино сердце, гоп-стопники даже не вытащили его, оставили в убитой.

На коленях у Нельки лежал лист бумаги, выдранный из тетради по правописанию, в косую линейку, на котором было начертано крупными буквами: «Так будет со всеми, кто помогает мусорам».

Нелькина смерть встряхнула сретенских обывателей – на похороны ее собралось столько народа, что кто-то сравнил их с митингом трудового народа, бичующего врагов-троцкистов, – пришли практически все, кто знал Шепилову.

Стало понятно, почему Елена встречала Нельку в коридорах местного учреждения НКВД – Шепилова была сексотом – секретным сотрудником, помогала бороться с преступниками и, наверное, занималась бы этим и дальше, если бы ее не раскрыли.

Лена знала, что недавно в Марьиной Роще арестовали две банды, вполне возможно, что к ликвидации их была причастна и Нелька…

Придя домой с похорон, Лена заплакала, слезы рождались у нее где-то глубоко внутри, пробирались наверх, давили на горло, не давали дышать. Платток, который она прикладывала к глазам, быстро намок.

Она словно бы впала в некую прострацию, провалилась в яму и, заливаясь слезами, чувствовала себя одиноко. Было больно, и боль эту, сидевшую в ней, она ощущала почти физически.

Очнулась Елена от того, что ее обнимала мать. Солоша, обычно строгая с ней, не опускавшаяся до слабостей и сантиментов, на этот раз изменила своему правилу – стояла над дочерью, целовала ее в макушку и шептала:

– Успокойся, Лелька, не реви… Жизнь продолжается. Ты своей Нельке уже ничем не поможешь, поэтому не реви. Не ломай себе сердце.

Лена поспешно закивала и, борясь с опустошенностью, с болью и обидой, хлюпая носом, обняла мать. Та вновь поцеловала ее в макушку и проговорила с назидательными нотками в голосе:

– Эх, Лелька, Лелька… Маленькая ты еще у меня.

Во дворе к толстой нижней ветке старого ясеня дед Василий, – он теперь стал звать себя дедом и за ужином иногда подтрунивал над самим собой: «Одно теперь плохо – с бабушкой приходится спать», – прикрепил веревочные помочи и к ним пристроил прочное плетеное лукошко.