Три дочери

– Лелечка, Леля, Лельчик, – добавил Кирсанов, едва слышно прикоснулся пальцами к ее щеке, погладил, – Лелюшенька, Лелюшечка, Лелюшончик, Леленька – видишь, как много имен!

– В паспорте только одно имя – Елена.

– Вот насчет паспорта я и хотел поговорить с тобой, Лен…

– Предлагаешь заменить основной документ гражданина Советского Союза на пропуск в Торгсин?

– Торгсины перестали существовать четыре года назад. Я о другом… Предлагаю выйти за меня замуж.

Это было неожиданно. Елена почувствовала, что по ее лицу растекается неконтролируемая растерянная улыбка, неверяще покачала головой.

– Но у меня же Иришка растет, – тихо проговорила она.

– Ну и что? Разве Иришка будет нам помехой? Никогда не будет, – он взял Ленины руки в свои, потом, помедлив немного, опустился на одно колено, потом на другое. Вновь поцеловал руки, вначале левую, потом правую.

Поднял голову, стараясь заглянуть Лене в глаза снизу. Та вглядывалась в него с прежним растерянным видом, смаргивала что-то с ресниц часто и растроганно, словно бы не верила тому, что видела и слышала.

– Выходи за меня замуж, – снова попросил Кирсанов.

Лена нагнулась и поцеловала его в голову, в волосы.

Войной пахло все сильнее и сильнее, взболтни черного дыма буквально плавали над головой, лица сретенских обитателей иногда делались встревоженными, очень встревоженными, но они не верили в то, что будет война.

Впрочем, не только они – вся Москва в это не верила. И страна вся – огромный Советский Союз, – тоже не верила… Не будет войны, не должно ее быть!

Но дым, стелющийся над головой, продолжал чернеть, он густел, наливался жаром, был едким, рождал слезы…

Полина, повзрослевшая, почувствовавшая себя самостоятельной, окончила морские курсы и засобиралась ехать в Кронштадт – получила назначение в эту могучую балтийскую крепость. Солоша плакала, уговаривала Полинку не ехать, но как та могла не ехать?

За это Полину Егорову запросто взяли бы под микитки и отволокли в суд.

Хлопот был полон рот. Елена пыталась в этой суматохе выбраться к Кирсанову, но все попытки так и остались попытками, не смогла: наваливалось то одно, то другое, то третье. А ведь идти-то к Кирсанову было всего ничего, рукой подать можно, но, как говорится, не судьба.

Наконец выпал ясный осенний вечер, когда она оказалась свободной от всяких дел, забот, уговоров, няньчания, приготовления каши, кипячения молока и прочего и отправилась к Кирсанову.

Вечер был великолепный – прозрачный, с тихой паутиной бабьего лета, прилипающей к стеклам автомобилей и голосом Вадима Козина, льющимся из патефонов, установленных на подоконниках открытых окон.

Изредка подавали сигналы шустрые «эмки», в скверах певчие птахи веселили людей своими концертами… Жизнь казалась безмятежной, размеренной, доброй, все в ней было продумано, взвешено, пронизано светом.

Дверь в квартиру Кирсанова открыла соседка – пожилая женщина с пучком рыжих волос, скатанных в клубок, проткнутый большой деревянной спицей, – дама эта явно начиталась увлекательных книг про жизнь туземцев и теперь подражала вождю какого-нибудь племени бубу-гугу, смерила Лену с головы до ног взглядом и молча посторонилась, пропуская ее в квартиру.

Лена поздоровалась, произнесла несколько ничего не значащих фраз о погоде и лете за окном, потеснившем осень, и прошла к двери кирсановской комнаты.

У двери остановилась – ей внезапно сделалось трудно дышать, словно бы чьи-то невидимые пальцы стиснули горло, а сердце, ударив несколько раз с грохотом в виски, внезапно замерло… Ей показалось, что сейчас она упадет на пол, но Елена не упала, удержалась на ногах.

На кирсановскую дверь была наклеена полоска желтоватой газетной бумаги, украшенная жирной темно-фиолетовой печатью. Елена хорошо знала, что означают такие полоски бумаги, наклеенные на дверь.

Внутри от них рождается холод, который потом не проходит очень долго, а у кое-кого вообще остается на всю оставшуюся жизнь, не исчезает до самой последней черты. Она закашлялась, вцепилась пальцами в горло, стараясь пропихнуть в себя холодный комок.

Наконец немного пришла в себя, спросила у кирсановской соседки:

– Что произошло?

– А вы разве не знаете? – та усмехнулась. – В компании рассказал анекдот про Сталина, в результате ночью постучали в дверь, – губы у соседки раздвинулись в осуждающей улыбке. – Вот и все.

Действительно, «вот и все», осталось только одолеть в себе боль, очиститься от коросты, победить оторопь, наладить дыхание и продолжить жизнь дальше. Ничего другого нет. Если только застрелиться, но у женщин стреляться не принято.

Опустив голову, Лена развернулась, молча проследовала мимо кирсановской соседки, едва ощущая свои внезапно ослабшие, плохо слушающиеся ноги, вышла за дверь.

Свадьба у Оли Кинчаковой с Изгешем была роскошной, опытные официанты «Метрополя» давно не видели таких широких, говорливых и очень веселых свадеб. Елена Егорова на свадьбу не пошла – послала Оле цветы с запиской, объяснила свое отсутствие тем, что была спешно вызвана на работу начальником, тем и ограничилась.