Три дочери

– Пойдем на угол Сретенки, – предложила Елена, – в «Пельменную», я там иногда бываю, чай с мягкими булочками пью.

– Мягкие булочки вредны для фигуры, – со вздохом проговорила Оля, – талия может сравняться с задницей.

– Что у тебя стряслось, Оль?

– Да ничего хорошего. Свадьба у нас была, а вот документально свой брак мы никак не оформили.

– Не поняла…

– Я и сама не поняла. Штампа о том, что мы расписались, ни у меня, ни у Изгеша в паспортах нет.

– Еще раз не поняла, – Елена потрясла головой – не верила тому, что слышала. – Такого не бывает.

– Как видишь, бывает, – Оля вновь хлюпнула носом, отерла его по-мальчишески пальцами. – Ладно, Бог с ней, с талией, пошли в твою «Пельменную».

В «Пельменной» не было никого, лучший столик, который любила Лена, был свободен, у нее от этого даже настроение поднялось, а Оля перестала хлюпать носом. Огляделась.

– Уютное местечко, я тут никогда не была.

– А я, напротив, бываю часто.

– Изгеш такие места не признает.

– Ну, естественно, с его-то капиталами – подавай рестораны первого класса, – Лена не выдержала, усмехнулась едва приметно, – и только рестораны, – про себя подумала, что сретенские гоп-стопники промышляют уже несколько лет, и милиция знает их пофамильно, но не арестовывает. В том числе и Изгеша… Почему?

– Напрасно я это сделала – вышла замуж, – проговорила Оля сырым голосом, достала из ридикюля платок, высморкалась.

– Не убивайся, Оль, – Лена, пытаясь успокоить ее, легонько прижала к себе, – это не смертельно. Когда окончательно увидишь, что не получается ничего, – уйдешь.

Оля медленно покачала головой, губы у нее задрожали.

– С Изгешем такое не проходит, он этого не стерпит и посадит меня на перо.

Что такое «посадить на перо», Елена знала, в отделе у них была целая коллекция финских, испанских, турецких и прочих ножей, которые называли перьями. И не только Елена знала – ведал весь сретенский люд.

– Не бойся, Оль, – произнесла Елена успокаивающе.

– Как мне заставить Изгеша, чтобы он расписался? А, Ленок?

– Надо подумать, надо подумать, – проговорила Елена медленно и, жалея сретенскую красотку, дотронулась пальцами до ее руки. – Оль, а нужно ли заставлять Изгеша, чтобы он поставил в паспорте штамп?

– Н-нужно, – неуверенно проговорила Оля, добавила: – Наверное.

– Я бы не стала с этим делом торопиться. Обстановка, Оль, сложная, большая война на носу…

– Да она уже идет. С финнами.

– Это еще не война, Оль, а войнушка, а вот впереди… Впереди нас ждет что-то страшное.

Глаза у Оли невольно округлились, сделались большими, яркими, опрокинутыми внутрь.

– Да ты что, Лен?

– Будет война с немцами, – Елена оглянулась, словно бы в словах ее был спрятан большой секрет, но об этом уже судачила вся Сретенка…

– Ты чего, Ленок? У нас же с немцами – сплошной вась-вась, полное взаимопонимание по всем пунктам…

– Совсем не полное, – возразила Елена, – и не по всем пунктам. Ежели что стрясется, Москву будут серьезно чистить…

Оля округлила глаза еще больше.

– Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла.

– Такие вести не сороки, а вороны приносят.

В ответ Елена вновь едва приметно усмехнулась: если бы Оля знала, где она работает, не стала бы спрашивать.

– В общем, мой совет – не горюй… И не торопись.

Оля задумалась, впилась зубами в мягкую булочку и неожиданно согласно кивнула.

Война не успела начаться, а история Оли Кинчаковой получила горькую развязку.

Стояла зима начала сорок первого года, не по-московски трескучая – от деревьев сами по себе отскакивали ветки и шлепались на землю, сшибали с ног пьяниц – каждое утро на улицах находили замерзших людей… Давно не было в столице таких морозов.

Январь был суровый очень, но старушки, умеющие прогнозировать погоду своими костями, убеждали соседей по домам и дворам, что в следующем месяце, в феврале, будет послабление и вообще весна придет – дружная и ранняя. Но предсказания старушек не сбылись: февраль выдался более крутой, чем январь.

В феврале оборвалась жизнь красивой девушки Оли Кинчаковой, это произошло девятнадцатого числа, ночью. Оля перед сном вдребезги разругалась со своим «залеткой», с Изгешем. Тому это дело не понравилось, он вообще не терпел людей, которые перечили ему – даже в самом малом. Он набычился, заиграл желваками, выпятил вперед подбородок.

Произнес тихо, но очень жестко, так жестко, что даже воздух затрещал, будто наэлектризованный:

– Уходи отсюда!

– Куда? – разом остывая, спросила Оля.

– Куда хочешь. Хоть на Кудыкину гору.

Оля мотнула головой, жест был непонятный – то ли согласна была с этим, то ли не согласна, – и потянулась к своей шубке, лежавшей на спинке стула.

– Оставь! – зло выкрикнул Изгеш.

– Как оставь? – Оля невольно съежилась. – На улице же холодно. Мороз!

– Оставь, кому сказали! Это не твое!

Шубку Оле подарил Изгеш, сама она никогда не накопила бы столько денег, – по ее доходам она бы даже телогрейку не осилила бы, не то, что рыжую лисью шубку.

На Оле была лишь ночная рубашка, да лифчик с трусишками, на ногах – тряпичные домашние тапочки розового цвета с большими кружевнистыми бомбонами и больше ничего.