Три дочери

– Там находятся личные вещи Петра Первого, – сообщил он загадочным тоном. Голос был такой, что не пойти в музейный угол Морского собора было просто нельзя, совесть не позволяла, и Полина вместе со всеми строем отправилась на главную площадь Кронштадта.

Коваленко шел рядом с дружным девчоночьим строем и командовал размеренно:

– Раз – два, раз – два!

Кто-то из девчонок не выдержал, прыснул:

– Ать – два! Ать – три!

Строй звонко и как-то счастливо рассмеялся. Коваленко не обиделся, не насупился, лишь голос повысил:

– Отставить смешки и р-разговорчики!

– Отставить с-смешки и р-разговорчики! – эхом откликнулся строй на замечание командира.

Мичман промолчал – он был добрым, понятливым человеком, прекрасно понимал, что девушки эти еще не распрощались с прежней гражданской жизнью, они еще не ощущали себя военными людьми… Хотя очень скоро ими станут.

Так в смешках и разговорчиках, – вопреки приказу командира, – дотопали до Морского собора, а на подходе к нему, почти у самых дверей, затихли, словно бы оробели. Так – необычно тихими и озадаченными – вошли в музей.

Петр был, оказывается, совсем не таким царем, каковым его изображали в школьных учебниках по истории. Полину удивили его вещи… Царь был большим, долговязым. Имел много наград. Андреевская лента, принадлежавшая ему, была жесткой, длинной, выцветшей от времени, – а может, цвет голубой от роду был таким белесым, иначе ему не удержаться на плотном шелке, – никто не знал, в чем дело. К ленте хотелось прикоснуться, взять ее в руки, ощутить шероховатость дорогой ткани, замереть не мгновение…

К царям советская власть относилась отрицательно, была бы ее воля – вообще бы вычеркнула их из российской истории, а вот Петра Первого воспринимала положительно: слишком уж неординарным он был, ни на кого не похожим, сумел укрепить страну, не чурался простого народа, построил Санкт-Петербург – нынешний Ленинград.

Кстати, ходил с щипцами в кармане и у маявшихся зубной болью строителей выдергивал изо рта гнилые корешки… Мог запросто выпить с каким-нибудь кузнецом водки, а потом взять молот и встать вторым номером к наковальне.

Таких царей, как Петр, в России больше не было, недаром советская власть смотрит на него сквозь пальцы и прощает, что он – Романов…

Девчонки из сигнальной команды в музее присмирели совсем, словно бы прошлое давило на них, рождало внутренний трепет, покорность, хотя покорными они не были. Ленту андреевскую царь получил за взятие в Финском заливе на абордаж шведских судов – принимал Петр участие и в таких налетах.

В коллекции музейной хранились еще две вещи, помнившие руки царя Петра – костяной образок Андрея Первозванного, вырезанный самим Петром, и паникадило из слоновой кости – его также вырезал сам Петр. Не ленивый был царь.

Провели девчонки-сигнальщицы в музее час, – всего один час, больше не полагалось, – и словно бы изменились, в них что-то переродилось, стало другим, головы сделались другими, лишились беззаботности, вот ведь как.

Обратно строй шел без шуток и восклицаний, молча, и дорога показалась сигнальщицам дольше обычного.

Солоша, получив из Кронштадта письмо, расстроилась, всплакнула, затем зажала в себе плач и вытерла передником глаза:

– Как она там, деточка наша?

– Мам, ничего Полинке не сделается, только умнее, взрослее, да красивее станет, – сказала ей Елена.

Отряхнув передник, Солоша вздохнула и произнесла всего-навсего одно слово:

– Ладно.

Елена собиралась на работу, металась по комнате, на лету подхватывая нужные вещи, сгребала волосы на голове под заколку, натягивая на себя то чулки, то кофту: утренние сборы в ту пору у всех были судорожно-суматошными, поскольку все боялись опоздать.

А всякое опоздание – это гарантированное увольнение, либо того хуже – суд и тюрьма.

Иришка росла не по дням, а по часам, девчушка была смышленая и артистичная, любила смотреться в зеркало и что-нибудь гугукать себе под нос.

Солоша поглядывала на нее с умиленной улыбкой:

– В отца пойдет – певицей будет…

– Но Илья-то не певец, он играет на трубе.

– Не на трубе, а на саксофоне, – поправила из своего угла Вера.

– А по мне все равно – певец, – отмахнулась от нее Солоша.

– Оркестр Утесова – джазовый. – Вера росла упрямая, умела настаивать на своем.

Вечером, идя с работы домой, усталая расслабленная Елена встретила на пороге Олю Кинчакову. Нос у Оли припух, будто ее одолел насморк, глаза были красные.

– Лен, хорошо, что тебя встретила, – она кинулась к Лене обниматься, что с ней бывало редко. Значит, Оля была расстроена. – На душе так тошно, так тошно, что… – она споткнулась на полуслове обреченно махнула рукой, – даже поговорить не с кем.

– Что случилось, Оль?

– Да Изгеш мой – не Изгеш, а зверь какой-то… Никогда не думала, что он может быть таким.

– Чего же ты хочешь… – неопределенно проговорила Елена.

Оля глянула в одну сторону, в другую, шмыгнула носом.

– Пойдем, присядем где-нибудь, я посоветоваться с тобой хочу.

Без макияжа, без пудры, без туши Оля выглядела совсем бледной, выцветшей какой-то, на себя не похожей.