Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик

Эльза. Мама плачет! А я и не знала… И когда Володя позвонил мне, я сказала ему: «Больше не приходите, мама плачет». Отца перевезли в Малаховку на дачу. Не знаю, как Маяковский меня там нашел. Просил встретиться. Я все не приходила, но однажды пошла. Он долго молчаливо шел со мною рядом и вдруг:

Маяковский.

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь, в метелях полуденной пыли,
врывается к Богу, боится, что опоздал,
плачет, целует ему жилистую руку,
просит – чтоб обязательно была звезда! –
клянется – не перенесет эту беззвездную муку!
А после, ходит тревожный, но спокойный наружно.
Говорит кому-то: Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают, –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо, чтобы каждый вечер
над крышами загоралась хоть одна звезда?!

Эльза. Чьи это стихи?

Маяковский. Ага! Нравится? То-то! А это…

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было, было в Одессе.
«Приду в четыре»,– сказала Мария.
Восемь. Девять. Десять.
Вот и вечер в ночную жуть
ушел от окон, хмурый, декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина стонет, корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
Спрятать в мягкое, женское…

Эльза. И это ваше?

Маяковский. Мое.

Эльза. А как название?

Маяковский. Я хотел – «Тринадцатый апостол». Пошел в цензуру. Они спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал – нет, ни в коем случае, это меня никак не устраивает.

Эльза. Володя, но как же это у вас получается – столько лирики и столько грубости – и все это ваше, и все это вы…

Маяковский. Вот-вот, и они про то же. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите – буду самым нежным, не мужчина – а облако в штанах». Так и оставил: «Облако в штанах».

Эльза. Читали кому-нибудь?

Маяковский. А как же! Горькому, например. Обплакал весь жилет. Впрочем, Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Жилет храню. Могу уступить кому-нибудь для провинциального музея.

Эльза. Спасибо вам.

Маяковский. За что?

Эльза. За облегчение всем нам, страждущим… С этого момента и навсегда я стала ярой пропагадисткой творчества Маяковского. Стихи объяснили все.

Лиля. Эльза, я тебя не понимаю. Твой Маяковский…

Эльза. Ты слышала его?

Лиля. И слышала, и видела. На юбилее Бальмонта в «Бродячей собаке». Снова скандал. У футуристов, говорят, ни одно выступление не обходится без сломанных стульев и городового.

Эльза. Ты слышала его стихи?

Лиля. При чем здесь стихи? Он опасный футурист, а ты остаешься с ним наедине…

Эльза. Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь!

Лиля. И знать не хочу! Эти его ночные одиссеи, эти карты и бесконечные проигрыши… Куда вы ездили сегодня утром?

Эльза. Катались в Сокольники.

Лиля. Я надеюсь, на извозчике?

Эльза. На трамвае.

Лиля. Что?!

Эльза. Но ведь он вчера проигрался…

Лиля. Спустя месяц Маяковский появился у нас с Осипом в Петрограде. И с порога:

Маяковский. Вы обязаны послушать мои стихи.

Лиля. Володя, я не врач, а ваши стихи – не бронхи.

Маяковский. Тогда почитайте сами. Вот эти. Вы должны.

Лиля. Но почему?

Маяковский. Потому что они самые лучшие! Вы не понимаете, – они гениальны, ничего лучшего сейчас нет, ну, разве что, – Ахматова… Нет, вы не прочтете их правильно.

Лиля. Я попробую. Эти?