Три гинеи

^{72} Вопрос непорочности души и тела представляет невероятную сложность и одновременно интерес. Понятие викторианцев, эдвардианцев[453] и большинства современников короля Георга V о непорочности опирается, если не копать глубже, на слова апостола Павла. Для того чтобы понять их значение, мы должны проникнуться его психологией и окружающей обстановкой — нелегкая задача, если учесть, что биографических сведений о нем почти нет. Из самих посланий становится ясным, что он был поэтом и пророком, но страдал от нехватки логического мышления и не имел тех психологических знаний, с помощью которых нынешние люди, даже самые далекие от поэзии и предвидения, способны исследовать свои собственные чувства. Таким образом, его заявление о вуалях, на котором, судя по всему, и основана вся теория непорочности женщин, можно раскритиковать со всех сторон. В послании к Коринфянам он говорит: «И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обритая[454]». Тогда мы просто обязаны спросить, а что же постыдного в лысой голове? Но вместо ответа апостол Павел продолжает: «Итак муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия…», — из чего следует, что быть обритым само по себе не очень стыдно, а вот быть при этом еще и женщиной — да. И это кажется несправедливым, поскольку «…жена есть слава мужа[455]». Если бы апостол Павел прямо сказал, что ему просто нравятся женщины с длинными волосами, многие из нас согласились и были бы о нем лучшего мнения. Но из его следующих слов ясно, что он предпочел иные доводы: «Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа; посему жена и должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов[456]». Какое им дело до длинных волос, остается лишь догадываться, да и сам апостол Павел, видимо, имел некоторые сомнения, иначе бы не счел нужным приплести сюда еще и природу. «Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него, если жена растит волосы, для нее это честь, так как волосы даны ей вместо покрывала[457]». Такой аргумент, как нам кажется, необходимо скорректировать; природа, связанная с финансовой выгодой, редко имеет божественное происхождение; но если сам аргумент звучит весьма расплывчато, то вывод из него непреложен. «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит[458]». Призывая таким образом в помощь своим личным взглядам знакомую, но всегда подозрительную триаду сообщников в виде Ангелов, природы и закона, апостол Павел делает вывод, который невозможно не заметить: «Если же они хотят чему-то научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви[459]». Сущность этого «неприличия», столь тесно ассоциированного с непорочностью, сформулирована в послании весьма неоднозначно и расплывчато. Кажется, что это связано с определенными половыми и личностными предрассудками апостола Павла, который, видимо, был не только холостяком (о его отношениях с Лидией[460] можно прочесть в «Апостоле Павле»[461] у Ренана[462], с. 149. «Можно ли точно сказать, что Павел не имел с ней более близких отношений, нежели деловые? Мы этого утверждать не можем[463]».) и, как многие холостяки, подозрительным по отношению к женщинам, но был он также поэтом и, подобно большинству из них, предпочитал пророчить сам, нежели слушать чьи-либо предсказания. Кроме того, он был человеком властного, доминантного типа, столь знакомого современной Германии, для которого расовое и половое превосходство имеет большое значение. Тогда, согласно определению апостола Павла, целомудрие, видимо, представляет собой сложное понятие, основанное на любви к длинным волосам и подчинению, любви иметь публику и диктовать ей свои условия, а также — на бессознательном, но чрезвычайно сильном природном желании, чтобы тело и разум одной женщины целиком и полностью принадлежало только одному мужчине. Подобная концепция, усиленная с помощью ангелов, природы, закона, традиций и Церкви, а также навязанная мужчиной, у которого на то есть свои мотивы и экономические возможности, была вне сомнения убедительной. Влияние этой концепции можно проследить через всю историю от апостола Павла до Гертруды Белл. Понятие непорочности использовали, чтобы запрещать женщине изучать медицину, рисовать обнаженную натуру, читать Шекспира, играть в оркестре и гулять по Бонд-Стрит[464] без сопровождения. В 1848 году считалось «непростительным поведением» для дочерей садовода — разъезжать по Риджент-Стрит[465] в кэбе[466] (Вайолет Маркэм[467], «Пакстон[468] и герцог-холостяк[469]», с. 288); а с откинутым верхом — так и вообще преступление, вопрос о тяжести которого отдали бы на суд теологам. В начале нынешнего столетия дочь одного владельца металлургического предприятия[470], будем говорить на чистоту, сэра Хью Белла[471], «достигла двадцати семи лет и вышла замуж, так ни разу и не прогулявшись в одиночку по Пикадилли… Гертруде, разумеется, такое и не снилось…». Вест-Энд вообще был запретной зоной. «По сути, люди собственного класса были для нее табу» (Из книги «Ранние письма Гетруды Белл» под редакцией Леди Ричмонд, с. 217–218). Понятие чистоты и целомудрия было настолько запутанным и противоречивым, что девушка, обязанная ходить по Пикадилли с покрытой головой, то есть в сопровождении мужчины или служанки, в то же время могла наведаться в Уайтчепел или Севен Диалс[472], прибежище зла и нечистот, всего лишь с разрешения родителей. Но этот парадокс не исчерпывает всю тему. Так, еще ребенком, Чарльз Кингсли[473] воскликнул однажды: «… да у девчонок же головы забиты учебой, помощью больным и нуждающимся, детскими пеленками и благотворительными клубами. Черт подери!!! И ведь идут же во все эти омерзительные, наибеднейшие и непристойные места, лишь бы навестить малоимущих да почитать им Библию. Матушка моя говорит, что девицам там не на что смотреть, да и вообще знать о существовании таких мест им не нужно» (Маргарет Фаррэнд Торп[474], «Чарльз Кингсли», с. 12). Миссис Кингсли[475], однако, была исключением. Большинство дочерей образованных мужчин видели эти «омерзительные места» и знали о их существовании. Вполне вероятно, они не распространялись об этом; сейчас уже трудно сказать, как с точки зрения психологии на них повлияло такое умалчивание. Но та непорочность, природная или навязанная, несомненно, была (в хорошем или плохом смысле) их величайшей силой. Даже сегодня женщина, вероятно, должна одержать победу в серьезной психологической борьбе с призраком апостола Павла, прежде чем сможет завязать отношения с мужчиной, не являющимся ее мужем. Мало того, что общество ставило на ней свое клеймо от имени целомудрия, так еще и Закон о внебрачных детях приложил все усилия, дабы навязать это целомудрие при помощи финансового давления. До 1918 года, когда женщины получили право голоса, «согласно Закону о внебрачных детях 1872 года, максимальная сумма, которую можно было взыскать с отца в качестве алиментов, независимо от его доходов, составляла пять шиллингов в неделю» (М. Г. Фоссет и Э. М. Тернер, «Жозефина Батлер», примечание, с. 101). Теперь, когда святой Павел и многие из его апостолов разоблачены современной наукой, понятие целомудрия подверглось значительному пересмотру. Кроме того, говорят, что в некоторой степени его пересмотрели для обоих полов, отчасти по экономическим причинам, ведь защита целомудрия горничными — весьма значительная статья расходов для интеллигенции. Психологическое объяснение в пользу целомудрия замечательно формулирует мистер Эптон Синклер[476]: «В последнее время мы постоянно слышим о психических проблемах, вызванных подавлением сексуальности, но это скорее дань моде. О комплексах, обусловленных сексуальной распущенностью, мы ничего не слышим. Однако, согласно моим наблюдениям, люди, которые потакают всем своим сексуальным желаниям, столь же несчастны, как и те, кто их подавляет. Помню, как однажды сказал сокурснику в колледже: „Тебе хоть раз приходило на ум остановиться на минуту и посмотреть на себя? Все, о чем ты думаешь, постоянно сводится к сексу“. Он выглядел настолько удивленным, что было видно, насколько эта идея для него нова. Обдумав ее, он ответил: „Наверно, ты прав“» (Эптон Синклер, «Искренние воспоминания», с. 63). Дополнительную иллюстрацию дает один анекдот: «В великолепной библиотеке Колумбийского университета[477] хранятся уникальные сокровища, роскошные собрания гравюр; и вот как-то раз, следуя тенденциям моды, я отправился туда с твердым намерением изучить за пару недель все, что касается искусства эпохи Возрождения. Но был ошеломлен таким количеством наготы, чувства мои были задеты, и мне пришлось уйти» (та же книга, с. 62–63).