Три глотка одиночества

Она махнула рукой. Этот порывистый, какой-то обреченный жест рассеял немного туман, окутавший мою голову. Я не очень твердо поднялась с места, на котором сидела. Колени дрожали. Руки, впрочем, тоже, но хоть черные круги перед глазами не плясали – и на том спасибо.

– Я не виновата ни в чем из того, в чем… в чем ты меня теперь обвиняешь. И не нужно меня ненавидеть – я того не стою, поверь… Только скажи – это правда? Все то, что ты сейчас рассказала?

Какие же все-таки глубокие и какие голубые у нее глаза! Когда она распахивает их вот так широко, кажется, что это открываются окна в какой-то другой мир, где нет места ненависти, отчаянию, подлости и пошлости, обрыдшей необходимости иронизировать даже в момент своего последнего вздоха…

Но, как видно, это все неправда, и такой мир не существует, и нужно как-то жить дальше, а не восхищаться глазами женщины, которая вполне сознательно причиняет тебе адскую боль.

Впрочем, не такой уж и адской была эта боль – то ли от первоначального шока, то ли от какого-то болезненного гуманизма: я догадывалась, чем может быть вызвана вся эта мерзость души, и втайне сочувствовала Элеоноре. Но руки у меня точно дрожали, и хотелось закурить – явный признак стрессовой ситуации, вообще-то с сигаретами близкого знакомства я не вожу…

– Я тебе не лгала.

Звук этой фразы почти как пощечина, в тоне одно сплошное презрение, которого я, как видно, почему-то заслуживаю.

– Ты не лгала, ну что же, спасибо… Это на самом деле так любезно с твоей стороны… Но, знаешь, ты все-таки немного не того человека выбрала, так что твои слова бьют не по адресу…

Я улыбаюсь, стискивая до боли зубы.

– Ты много сказала сейчас, может быть, что все это правда, а, может быть, что и нет. Спасибо тебе за все, что ты теперь сказала и о чем промолчала, спасибо за все, что ты для меня сделала и чего не сделала. Ты была добра… даже очень. Я этого не забуду. Через час меня здесь не будет, я очень на это надеюсь… И я… я пойду соберу вещи, наверное.

Вот тут-то все оно и случилось. Словно в замедленной съемке, тихо, неспешно, неестественно подогнув колени, Элеонора сползла на пол. Так же тихо, безнадежно и отчаянно зарыдала. Не стесняясь слез и не выставляя их напоказ, понимая, что какой-то важный предел был перейден – бесповоротно, без надежды на возращение назад.

– Ну, я же не сейчас уйду, не надо так убиваться, не стоит. Видишь же, я уже ухожу…

Я хлопнула дверью.

Постояла немного перед закрытой комнатой, подумала, прислушиваясь к доносившемуся даже сюда плачу.

Эх, как бы сейчас пригодился бы искрящийся, граненый стакан воды. Или водки. Водки, в общем-то, было бы даже лучше…

Я подумала еще немного. Поудивлялась своей до колик нелепой судьбе.

И пошла обратно.

***

Она просила прощения и только тихо плакала, уткнувшись в мои туго обтянутые синей джинсой колени. Я гладила Элеонору по голове, утешала, называла ласковыми именами… Она плакала еще горше и почти ничего мне не отвечала. А когда она встала с колен, и все закончилось, то сказала:

– Я буду твоим другом, если ты только этого хочешь. Я пойду за тобой, куда ты позовешь, и я буду тебе верна. Я знаю, что тебе нужна моя помощь. Но я пойму, если ты откажешься от нее.

– Ну и зачем столько громких слов, Элеонора? – попыталась малодушно отвертеться я. – С чего ты взяла, что мне понадобится помощь?

На мгновение она стала прежней, насмешливо сверкнула голубыми глазами.

– Я все-таки кое-что еще вижу, не так много, но линии твоей судьбы различаю довольно четко…

Я не сразу нашлась что ответить.

– Конечно же, ты будешь моим другом, если захочешь, дружбу не принято отвергать. Но тебе не кажется, что ты слишком уж перегибаешь палку? Я ведь не сделала ничего такого, чем заслужила бы твою преданность.

– Нет, – сказала она. – Нет, неправда. Был один шанс на тысячу, что ты поведешь себя так, как ты себя повела, и поэтому теперь все по-другому. Я никогда тебя не предам, вот увидишь.

Я, соглашаясь, кивнула и подумала о том, как же она жила раньше, если всего одно проявление сочувствия и милосердия вызывает у нее такой шквал эмоций. Должно быть, это была скверная жизнь.

– Все не так плохо, как ты сейчас думаешь. Все наладится, все еще будет хорошо, поверь мне, – я бормотала все эти пустые банальности, прекрасно зная, что в них нет ровно никакого смысла, но мне так хотелось ее утешить.

Она все это, конечно же, тоже знала. Улыбнулась так, как будто смирилась, с печалью, от которой щемило сердце.

– Не отвергай меня. Я хоть чем-то хочу загладить свою вину. И я могла бы быть тебе полезна. Я, наверное, могла бы даже попытаться отыскать твою сестру Валентину, если бы ты этого захотела.

6.

Тук-тук холодное сердце, кап-кап теплые слезы. Тук. Кап.

Все фальшь и все ложь. Все тлен. Все.

…и даже самый пышный и яркий цветок – тлен.

Эх, Элеонора, Элеонора, и что ж ты за человек-то такой, прости меня господи за гневные мысли…

Ты же знала. Ты же знала, как это для меня важно.

И ничего мне не говорила. Держала в тайне то, что могло воскресить мою душу и перевернуть целый мир.

Ну что ж ты такая? Отчего молчала?