Три косточки тамаринда

– Не хочу, и все. Не начинай, пожалуйста. Сколько можно? – Она попыталась встать, но Вершинин уложил ее обратно властной рукой. Без одежды он был настоящим гигантом, его тело, кое-где поросшее медной проволокой курчавых волосков, в сумерках казалось необъятным.

– Когда ты пришла ко мне на прием, в первый раз… Я поразился. Ты была совсем маленькой девочкой…

– Мне было девятнадцать.

– Но меня тогда поразило, как спокойно ты отнеслась к плохой новости. Я все не мог сообразить, то ли ты не понимаешь, что я тебе говорю, просто в силу возраста и беспечности, то ли и правда так хорошо держишься…

– И каков теперь твой вывод? – промурлыкала Марина, вдыхая теплый запах его веснушчатой кожи. – Я была глупа как пробка и ничего не соображала? Как подросток, думающий, что смерть – это всего лишь конец игры?

– Нет. Второе. Но мне запомнилось еще вот что. Ты тогда сказала – лучше знать, чем не знать. Знание принесло тебе хоть небольшое облегчение. А теперь что? Ты противоречишь сама себе!

Марина все-таки встала. Быстро накинула на плечи халат, туго запахнула и перевязала поясом. И прежде чем уйти в ванную, наклонилась к Вершинину и проговорила четко и негромко:

– Это мои дела, и ты в них лезть не будешь. Мы с тобой просто встречаемся по четвергам. Больше ничего.

Несмотря на то, что на душе скребли кошки, за свой выпад Марина так и не попросила прощения. Грубо, да, кипятилась она про себя, – но ведь это действительно только ее дело!

Иногда она становилась особенно непреклонной…

Разговор был уже не первый. Она помнила, как много лет назад, на том самом приеме, когда доктор сказал ей, что подозрения на диагноз матери подтвердились, после слов «это генетическое» Вершинин сделал выразительную паузу и взглянул на Марину веско. Она схватила намек на лету. И позже, когда они уже стали близки, периодически напоминал впрямую, что и ей неплохо бы сдать анализ. Существовала вероятность в пятьдесят процентов, что от матери ей передалась хорея. Одно из двух – либо да, либо нет. Ту би ор нот ту би. Вопрос вопросов.

Но она просто не хотела этого знать. Разве обязательно все знать? Разве разгадал человек все загадки Вселенной? И еще – разве знание того, что планета круглая, а не лежит диском на трех китах, так вот, разве это знание разительно переменило жизнь обывателя? Значение знания в современном мире сильно преувеличено… Пусть уж лучше все идет своим чередом, а она будет поутру чистить зубы – тридцать три движения на каждую сторону, – пробегать проворными пальцами по ряду мелких пуговок шелковой блузы, в спешке протыкать острым ногтем чулок, чтобы чертыхнуться и перевернуть шкаф в поисках новой пары, надевать туфли с высоким каблуком, щелкать замком, поправлять прическу уже за порогом и подкрашивать губы, глядясь в тусклое лифтовое зеркало (восемнадцати секунд, чтобы спуститься с четвертого на первый, вполне хватает). Это ее жизнь, она ей нравится. Марина построила ее максимально комфортной, насколько это вообще возможно в предлагаемых обстоятельствах. И она не потерпит, чтобы что-то пошатнуло это крепкое здание или чтобы кто-то уверил ее, что это всего-навсего домик Ниф-Нифа. Достаточно и того, что она профессионально меняет подгузники для взрослых, а внутримышечные и внутривенные уколы ставит лучшие, чем многие медсестры поликлиники. Достаточно того, что радио на французском она слушает под присвист затрудненного дыхания родной матери. Ей не надо напоминать, она и так помнит.

Бывало, по ночам, не замечая сама, каким образом она теряет интерес к работе и внезапно попадает на интернет-форумы, Марина жадно прочитывала там истории других. Как справиться с болезнью близких, что делать… Ей отчаянно хотелось почувствовать, что она не одна. Но облегчения это не приносило. Никакого «чувства локтя», каждый создавал летопись собственных страданий и не мог утолить горечь остальных, хоть она была так схожа. Все их советы были неприменимы к Марине. Большинство тех, о ком шла речь, сгорали от рака, до последнего пребывая в сознании и испытывая ужас перед неотвратимостью накатывающей смерти. Люди советовали проводить с умирающим больше времени, говорить с ним, чтобы узнать его поглубже, запомнить понадежнее и чтобы после уж не корить себя за невнимание. Но Маринины беседы с мамой в лучшем случае напоминали монологи, прерываемые свистом, хрипами и внезапным испражнением. Как бы она хотела увидеть искристый мамин взгляд, каким та награждала, бывало, ее в детстве, встречая с прогулки. Обняться в тишине или вспоминать папу и их поездки за город, купание в мутной речке, пластиковое ведро с маслятами, бродячего кота, которого все трое подкармливали втихую, потому что это было строго-настрого запрещено: у папы начиналась жуткая аллергия на шерсть.