Три косточки тамаринда

Она не понимала, почему личная жизнь в русском языке имеет такую военизированную окраску. Видно, народ русский привык к вечному бою и покой ему по-прежнему снится и в историческом, и в политическом, и даже в любовном и семейном плане. Особенно в любовном. Надо найти и обезвредить, еще лучше – победить, взять в плен, принять капитуляцию. И тот, другой, возлюбленный – прежде всего поверженный противник.

Марине не хотелось никого повергать. Подруги были уверены, что она кривит душой. Они давно догадались, что у нее есть постоянный мужчина, и все ждали, когда же она познакомит их, похвастается удачным приобретением. А раз не хвастается – значит, приобретение неудачно, с возлюбленным противником явно что-то не так: хромой, косой, женатый. Или просто не берущий замуж, ну ни в какую. Короче, никто лучше женщин не знает, что не так с «этими мужиками». Марине не хотелось никого переубеждать. Потому что бессмысленно.

Тем временем Вершинин попросил у нее разрешения писать диссертацию по случаю хореи Хантингтона у ее мамы. Записей и заметок на этот счет у него к тому моменту скопилось на пару толстых томов.

– Пойми, пациентов с этим заболеванием не так и много. А у меня случай прямо под носом…

– Грех не воспользоваться, – подхватила Марина.

– Ты злишься? – Вершинин настороженно подсел поближе.

Марина, убедившись, что рядом нет знакомых, взъерошила ему волосы, растрепав густую гриву.

– К сожалению, нет. Хотела бы я разозлиться, обвинить тебя в том, что ты воспринимаешь мою маму как медицинский случай. Но… Я все понимаю. Она медицинский случай. Она ведь только для меня – мама. А болезнь и правда редкая. Как знать, может быть, потом, после нее… твоя работа поможет кому-нибудь вылечиться. Медицина ведь стоит на костях.

Вершинин долго вглядывался в ее лицо. Потом вздохнул.

– У тебя поразительное самообладание. Рациональность настолько перевешивает эмоции, что тебя саму впору изучать. Ты напоминаешь мне одну преподавательницу у нас в мединституте. Она проработала всю жизнь патологоанатомом в…

Марина расхохоталась, не дав договорить. В мире и согласии они доели свои стейки и попросили счет. Расплачивались они всегда отдельно.

С тех пор они с Вершининым виделись в больнице чаще. Марина то и дело привозила маму Олю на дополнительные обследования и томографии, иногда оставляла с ночевкой. Во время зарубежных командировок, случавшихся теперь едва ли не каждые два месяца, сиделка Тамара оставалась с мамой на несколько дней. К тому времени мама Оля окончательно утратила связь с реальностью.

Марину грызло чувство вины. Оно накатывало все чаще и в самый неподходящий момент: когда по бульвару Монпарнас в двух от шагах от нее катила бойкая мадам в инвалидном кресле, беспрестанно тараторя с юной спутницей; когда клиент показал своему собеседнику фотографию семьи – с детьми, родителями и дедушкой, – и Марине пришлось переводить все его родственные связи с английского на русский. Когда Марина просто сидела в соседней комнате и уже никак не могла достучаться до мамы, сказать, как она ее любит и как ей больно жить с ускользающей тенью. Накатывала такая дрожь, что приходилось прятать руки, а внутри все колыхалось, словно от ветра.

Она давно собрала по квартире вещи, некогда связанные маминым волшебным крючком, и уложила их в старый коричневый чемодан, пылившийся на антресолях. Но легче не стало. Бывали часы, когда она задумывалась особенно тяжко и отматывала ленту времени вспять. Когда, когда все началось? Когда участковый два раза отрывисто позвонил в дверь, так что звонок захлебнулся трелью, а сердце сошло с оси еще прежде, чем прозвучала новость о папиной аварии? Когда у мамы из рук впервые выскользнул и брызнул осколками стакан? Когда она забыла слово и щелкнула пальцами, стараясь вернуть его из небытия? Что могла сделать и не сделала тогда Марина? Недоглядела… Не была так внимательна, как должна была. Васька совершенно вскружил голову, и она не успела, не заметила, не придала значения. Позволила любви ослепить ее, сбить, отвлечь. Она виновата. И пусть Вершинин говорит, что ничего нельзя было сделать с самого начала, что эта болезнь возникает сама и не лечится никоим образом… Все равно. Она бы что-нибудь придумала. Ведь есть же травы, нетрадиционная медицина, в конце-то концов!

От этих мыслей ею овладевало беспокойство настолько сильное, что она не находила себе места. Сердце колотилось отчаянно, панически, в голове жужжало и щелкало, словно замыкало и коротило поврежденную проводку, и тут же начиналась жесточайшая мигрень, до тошноты, когда больно смотреть на свет.

В один из четвергов Марина лежала в постели с Вершининым, и тот машинально водил по ее плечу кончиками пальцев. Иногда он умел быть невыносимо ласковым.

– Можно спросить? – пробормотал он вполголоса.

– Бить не буду, – усмехнулась Марина. Она поймала его ладонь в свою и стала перебирать узловатые суставы.

– Почему ты не хочешь сдать анализ?