Три косточки тамаринда

Так или иначе, заключенный контракт наделал шуму, и в кулуарах сверкающих офисов, по счетам которых мигрировали стадами касаток миллионы долларов, временами припоминали и Марину. Работа у нее с тех пор не переводилась, и работа эта оказывалась все более высокооплачиваемой. Марина получила второе высшее, психологическое, – хотя это вряд ли привело девушку к более глубокому пониманию самой себя. В минуты ослепляющей гордости, сладко замирая, Марина называла себя на английский манер «женщиной, которая сделала сама себя», «self-made woman». Игра, позерство. И это нравилось ей чрезвычайно. Будучи переводчиком, мешая два языковых потока, которые иногда приходилось и слышать, и переводить без паузы, синхронно, она ощущала себя на своем месте – это доставляло ей удовольствие. И чем сложнее складывалась ситуация, чем витиеватее говорил ее клиент или его визави, тем большее удовлетворение она испытывала, когда все оканчивалось успешно. Классная руководительница не обманула, у Марины действительно был талант.

Она полюбила хорошее шампанское. Вкус победы, покусывающий за нёбо. По завершении работы она всегда выпивала два бокала, первый залпом, что неизменно вызывало хохот и шуточки и моментально снимало напряжение, переводя отношения в более непринужденное русло. Это была чистейшая игра на публику: если уж строгая точеная умница Марина решила расслабиться, то и все могут, наконец, выдохнуть. Второй бокал она поглощала медленно, крохотными глоточками, уютно устроившись внутри своей рабочей оболочки. Процесс казался ей очень интимным, и она успевала полностью отдохнуть и насытиться, отпивая с краешка бокала бурливое жидкое золото.

И тем страннее оказывалась дорога домой. Из такси она выходила еще деловой, неся на себе невидимую пыль удачливости. На четвертом этаже из провонявшего лифта с обугленными кнопками выходила другая Марина – которая знала, что дома ее ждет мама.

Мама Оля сильно сдала за эти годы. Она уже почти не вставала, а когда все-таки приходилось подняться, ее изломанное кривляющееся тело словно жило своей собственной, чудовищной жизнью, содрогаясь и раскачиваясь невпопад. Времена шаркающей неуверенной походки отошли в прошлое, теперь одна нога едва подволакивалась. Пять дней в неделю приходила сиделка Тамара, обликом напоминавшая бобра: коротконогая, деловитая, с крупными, выдающимися вперед зубами, низкой попой и сильными короткопалыми руками. Сходство было так велико, что Марина не удивилась бы, даже увидев хвост, что болтается сзади поленцем. Тамара готовила еду, следила, чтобы мама приняла все препараты, помогала помыться, если это было нужно. И дожидалась Марину с работы. В выходные Марина справлялась сама.

Дни теперь делились на хорошие и плохие. В хорошие мама Оля старалась улыбаться, хотя лицо уже плохо слушалось и выходили только жалкие гримасы, отрывисто отвечала на немногочисленные вопросы, через раз понимая их смысл, послушно, как тряпичная кукла, позволяла перестелить постель, переодеть, дать лекарства. Марина расчесывала и заплетала ей волосы, иногда даже красила хной – по старому, давно заведенному обыкновению.

– Пельси… – шелестела она, подойдя к зеркалу и дрожащими пальцами перебирая оранжевые пряди. Марина понимала: это мама вспоминает, какой апельсиновой она была когда-то. И не только цветом волос.

В плохие мама Оля плакала, швыряла вещи, выбивала из рук дочери таблетницу, непроизвольно давилась едой, тремор и конвульсии тут же усиливались, словно подкарауливая, когда у их жертвы испортится настроение и ослабеет воля, чтобы накинуться посерьезнее. Она вся напоминала беспорядочно дергающуюся марионетку. Ее лицо скалилось и гримасничало, глаза косили влево или вовсе вращались в орбитах. Говорила она бессвязно, непонятно, иногда по-звериному взвывала, и Марина призывала на помощь всех святых, чтобы выдержать это и самой не чокнуться. Самой себе она не раз признавалась, что вполне понимает средневековых людей, обвинявших подобных больных в одержимости демонами. Она и сама порой почти готова была уверовать в это – в злую волю, заключенную в некогда знакомом теле.

В один из таких дней, выскочив из комнаты под невразумительный бубнеж, облитая гороховым супом, которым пыталась накормить маму, Марина поскользнулась в коридоре на луже мочи. Муся, повиливая обрубочком хвоста, просила есть и путалась под ногами, не признавая очевидной провинности. Не помня себя, Марина схватила собаку и принялась тыкать ее в лужу сперва носом, потом холкой, пока не извозила всю целиком. В довершение всего она, не выпуская Мусю из рук, дотянулась до поводка, висящего на гвозде в прихожей, и хлестанула им собаку. Та взвизгнула, беспорядочно истерично залаяла и забилась под кухонный стол. Марина швырнула поводок на полку для обуви и в этот момент увидела в зеркале свое отражение.