Три круга Достоевского

За «впалые щеки» привязан Версилов к Софье Долгорукой. Сострадание и жалость — в характерах некоторых других героев. В частности, у Алеши Карамазова. Из всех Карамазовых он один приехал не по «делу», а найти могилу матери.

Иногда считают, что жалость и сострадание не нужны, они якобы унижают человека. Отвергать эти нравственные ценности, однако, могут лишь те, кого жалеют, но не те, от кого ждут жалости.

Гуманность предполагает умение прощать. Злопамятность иногда -необходима (проступки людей бывают разные), но воз­водить ее в нравственную норму не следует.

Гуманность предполагает великодушное отношение к людям. Никто не должен требовать от другого того, на что сам не спо­собен. Не всего можно требовать и из того, на что способен сам. Никто не вправе требовать от другого героизма. Порядочно­сти — да.

Конечно, великодушие, сострадание имеют какие-то пределы. Князь Мышкин мечется между двумя прекрасными женщинами. Делая добро одной, он делает зло другой. Оправдываясь, гово­рит, что первая «сострадания достойна». На что получает неотра­зимый ответ: «Сострадания достойна? Это хотите вы сказать, добрый мой князь? Но ради сострадания и ради ее удовольствия разве можно было опозорить другую, высокую и чистую девуш­ку, унизить ее в тех надменных, в тех ненавистных глазах? Да до чего же после того будет доходить сострадание?» [8, 482]. По существу, князь ничего ответить не мог, кроме «виноват».

Подход к названным выше нравственным ценностям у Досто­евского диалектический. Он видит плюсы и издержки гуманиз­ма. Но ради избавления от издержек он не зовет к антигуман­ности. Гуманность, по Достоевскому, есть такая нравственная ценность, без которой не устоит мир, а человек будет эволюци­онировать к «горилле». Это для писателя аксиома, которую он и не собирается доказывать. Так же как и необходимость одной из составляющих гуманизма — снисходительности: «Почему к че­ловеку благородному и желающему добра — надо быть снисхо­дительным? почему, почему — этого не разъяснишь, если вам не­чем понять» [ЛН, 83, 142].

Как элемент гуманности, личностности рассматривает Достоев­ский любовь одного человека к другому. Не о любви мужчины и женщины здесь речь — тут возможно разное. А о любви че­ловека к человеку. «Он никого не любит» — такая характеристика человека у Достоевского отражает безличность. Способность любить людей бескорыстно — признак личности.

И это же показатель счастья человека? Здесь нельзя дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Счастье как нравс­твенная ценность весьма сложное явление. Нет, как мне кажет­ся, какого-то единого, всеобщего критерия счастья. Можно най­ти какой-то критерий чести, совести и т. п., :но найти критерий счастья, видимо, нельзя. Ибо счастье у каждого свое. Оно отно­сительно.

Валковский «привык считать в миллионах счастье» [3, 240]. Трудолюбов, видимо, находит его в труде, хотя в трудовой де­ятельности он читателю не показан. Раскольников после убий­ства говорит, что если бы он убил оттого, что был голоден, то был бы счастлив. Итак, счастье в деньгах, в труде, в убийстве от голода и т. д.

Можно сказать, что все эти люди фактически несчастны. Ска­зать, конечно же, можно. Но это будет ложное суждение. Ибо никакое фактически к вопросу о счастье неприменимо. Каждый из этих людей вполне бы мог быть счастливым, осуществись их желания. И никому из них никто при этом не сможет доказать, что тот несчастен.

Когда мы говорим, что кто-то несчастен, то правы мы лишь в том, что сами мы в этой ситуации чувствовали бы себя несча­стными. И только. Нет какого-то общего для всех понимания сча­стья. Нет никакого «большого» и «малого» счастья, «личного» и «общественного» счастья, хотя некоторые наши этики и пытают­ся внедрить в сознание людей эти категории. Это, мягко говоря, нелепость. Еще большей нелепостью является мысль (мысль ли?), что люди, считающие себя несчастными, объективно все же сча­стливы, ибо у них нет лишь «малого», «личного» счастья, но есть «большое», «общественное» — возможность трудиться на благо будущего общества. А такая мысль была высказана даже на пленарном заседании одной из всесоюзных конференций по эти­ке, что говорит о степени ее распространенности. И она была выс­казана серьезно и серьезно воопринята. Во всяком случае сме­хом ее не встретили. А это уже тревожно.

Мне представляется, что никакого объективно в подходе к вопросу о счастье нет. Здесь лишь одно субъективно. Объективно лишь самое общее определение счастья. По-моему, счастье есть состояние человека при исполнении его желаний. Все. Больше ничего объективного нет. Все остальное зависит от субъекта. Лю­бой человек счастлив при исполнении его желаний. Мера сча­стья, степень счастья может быть различной и зависит от места желания выполненного среди других желаний человека. Сами желания зависят от степени личностности человека.