Три круга Достоевского

Достоевский, по-моему, далек от мысли делить искусство на «чистое» и утилитарное. Нет ни того, ни другого. За критерий он берет следующее: есть ли искусство, безразличное к человеку, есть ли искусство, не оказывающее влияние на человека? С era точки зрения, всякое искусство к человеку небезразлично, всякое оказывает на него влияние. Но разными путями. Одно прямо зо­вет человека к социальной активности, другое не прямо, а через, влияние на нравственный мир человека. Правомерно и то и дру­гое, если это искусство.

Но, однако, искусство тем более к себе приближается, чем в большей мере отражено в нем общечеловеческое. И жизнь произ­ведений искусства зависит от соотношения в них событийного, вре­менного и вечного. Долгая жизнь суждена произведениям с проб­лематикой вечного, общечеловеческого. Время жизни произведе­ний, не имеющих выхода в общечеловеческое, значительно коро­че — пока важны социальные проблемы, в нем поставленные. Пос­ле этого значение подобных произведений чисто историческое. Ло­кально не только время, но и место жизни таких произведений.

Достоевский не принимает пренебрежительного отношения к общечеловеческому в искусстве. Он выступал против отнесения его к «побрякушкам». В одной из статей писатель приводит довод утилитаристов против общечеловеческого: не время для него. «На теперь нам покамест не надо никакого общечеловечества и ника­ких исторических законов. У нас теперь своя домашняя стирка, черное белье выполаскивается, набело переделывается; теперь у нас повсюду корыта, плеск воды, запах мыла, брызги и замочен­ный пол. Теперь надо писать не про маркиза Позу, а про свои де­ла, про известные вопросы, про гласность, про полезность, про Крутогорск, про темное царство» [1895, 9, 83].

Приведя этот тезис утилитаристов, Достоевский говорит: «Мы ответим на это так: во-первых, определить, что именно надо и что не надо, на вес или цифрами, довольно трудно; можно зага­дывать, можно рассчитывать, позволительно и законно пробовать на деле: так ли выйдет по расчету? желать! убеждать и увещевать других к общей деятельности, — все это законно и в высшей сте­пени полезно. Но писать в Современнике указы, но требовать, но предписывать — пиши, дескать, вот непременно об этом, — и оши­бочно и бесполезно (хотя уж по тому одному, что ведь не послу­шаются. Конечно, робкого народу у нас много: беда как иные боятся критики! Да и самолюбие: отстать от передовых не хочет­ся, — вот и пишут с направлением, да так как пишут-то не по своему вдохновению, то и выходит все почти дрянь; но деспотизм нашей критики пройдет; станут писать по охоте, будут более сами по себе и, может быть, и в обличительном роде напишут что-ни­будь прекрасное. Давай-то Бог!). К тому же ведь можно ошибить­ся. Ведь, может быть, именно то, что наши прогрессивные умы считают несовременным и неполезным, и есть современное и по­лезное. Больной не может быть в одно и то же время и больным и врачом» [1895, 9, 83].

Достоевский выступает здесь против диктата и сведения лите­ратуры к журналистике.

Достоевский не принимает и утилитаристское понимание прек­расного. В одной из записных тетрадей он приводит свой вообра­жаемый разговор с утилитаристами: «Идут мужики и несут топо­ры, что-то страшное будет (вероятно, это красота, по-вашёму?). А если долго нас помещики душили?» [ЛН, 83, 374]. Эстетизация топора никогда не вызывала в душе Достоевского положительно­го отклика. И он, хорошо знавший социальные условия в России, изобразил топор как самое, антиэстетическое (топор Раскольнико­ва, топор, летающий вокруг земли в виде спутника). Такую эсте­тику он рассматривал как вывернутую наизнанку, где безобразное стало прекрасным, а прекрасное безобразным.

В «Бесах» приведены высказывания Степана Верховенского по проблемам красоты, по проблемам эстетики. «Произошло лишь од­но: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей» [10, 372]. Далее герой дает свое понима­ние: «...а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобожде­ния крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного по­коления, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества, и, может быть, высший плод, какой только может быть» [10, 372 — 373]. Затем высказыва­ется мысль, что без многого можно прожить, «...без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы это, смеющиеся, — обратится в хам­ство, гвоздя не выдумает» [10, 373].

В этих высказываниях героя Достоевский дает свое отношение как к отрицающим социальное, так и к отрицающим общечелове­ческое.