Три круга Достоевского

Общечеловеческое в искусстве утверждается, исходя из тех посылок, согласно которым общество имеет историю и при всех перерывах постепенности развития ее сохраняет. Отрицание общечеловеческого базируется на изолированности от истории отдельных ее отрезков, на разрыве и несоединимости настоящего, прошлого и будущего. Достоевский выступает против такого положения, при котором «обстричь человека» или обстричь историю считается явлением вполне нормальным. По Достоевскому, такое — аномалия.

Одно не совсем точно: «никто не послушается». История порою опровергает писателя. А может быть, и не опровергает. Ведь слушается-то не кто-то, а именно никто. Ставки на никто или ничто Достоевский никогда не делал.

В одной из статей, выступая против «Русского вестника», Достоевский заметил, что изящная литература полезнее политических отделов в журналах. «Я потому, впрочем, это думал, что всегда верил в силу гуманного, эстетически-выраженного впечатления. Впечатления мало-помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и фор мируют человеке. Слово, — слово великое дело! А к сформированному погуманнее человеку получше привьются и всякие специальности… Конечно, литература и все ее впечатления далеко не составляют всего, но она способствует к составлению всего» [1930, 13, 191].

Достоевский понимает, что сама по себе литература не может из злодея сделать ангела, но она не делает из ангела злодея и в какой-то мере укрощает злодейство. Истинная литература.

Ближе к концу жизни Достоевский писал: «Направление, ярлык портит автора. Добрые и полезные человечеству чувства, но тут решается, что такое добро и что полезно. Описание цветка с любовью к природе гораздо более заключает в себе гражданского чувства, чем обличение взяточников, ибо тут соприкосновение с природой, с любовью к природе. Кто не любит природу, тот не любит и человека. Тот не гражданин и т. д.» [ЛН, 83, 616]. И обличать-то, по Достоевскому, можно по-разному. Прямое обличение не всегда действеннее опосредованного. Через вечное, общечеловеческое можно тоже прийти к социальному и не менее действенно решить его. Замыкаясь в социальности, трудно подняться до вершин общечеловечности. Трудно по причине сужения кругозора, при котором общечеловеческое лежит где-то далеко за горизонтом. Трудно по нежеланию думать о чем-то выходящем за пределы повседневности, ибо узость кругозора привела и к переоценке человеческих ценностей. С уровня общечеловечности проще понять нижний слой бытия. Ибо здесь нужно лишь опуститься этажом ниже. А это всегда легче, чем подняться на этаж выше. И все, несущее в себе общечеловечность, поддерживается Достоевским, не забывающим ни на миг всю остроту социальных проблем.

Касаясь музыки, Достоевский писал: «По-моему, это тот же язык, но высказывающий то, что сознание еще не одолело (не рассудочность, а все сознание), а следовательно) приносящий положительную пользу» [П, 1, 343]. Музыка, несущая в себе лишь общечеловеческое, по Достоевскому, приносит «положительную пользу». В том числе и в аспекте социальности. Через человека, через влияние на его внутренний мир. Конечно, можно сказать, что в музыке есть что-то социальное. Не берусь судить категорично (плохо я понимаю музыку). Но, однако, замечу, что всякая трактовка музыкального произведения (не имеющего текста) в социальном плане преломляется у меня как самая бесцеремонная вульгаризация, дальше которой идти уже некуда.

Достоевский высоко ценил злободневность художественного творчества. Но хотел видеть злободневность, органически увязанную с художественностью. Касаясь «Анны Карениной», он писал: «…я встретил в шестой части романа сцену, отвечающую настоящей «злобе дня» и, главное, явившуюся не намеренно, не тенденциозно, а именно из самой художественной сущности романа» [1895, 11, 58].

При этом Достоевский рассматривает художника, затрагивающего «злобу дня», не просто как комментатора, идущего позади «дня». Просто комментатор — не художник. Хотя явления такого комментаторства довольно нередки: «…начинают отчетливо замечать явления действительности, обращать внимание на их характерность и обрабатывать данный тип в искусстве уже тогда, когда большею частью он проходит и исчезает, вырождается в другой, сообразно с ходом эпохи и ее развития, так что всегда почти старое подают нам на стол за новое. И сами верят тому, что это новое, а не преходящее. Впрочем, подобное замечание для нашего писателя-художника несколько тонко; пожалуй и не поймет. Но я все-таки выскажу, что только гениальный писатель, или уж очень сильный талант угадывает тип современно и подает его своевременно; а ординарность только следует по его пятам, более или менее рабски, и работая по заготовленным уже шаблонам» [1895, 9,279].