Три круга Достоевского

И ему не надо предписывать цели. Для того чтобы предписывать, надо быть выше художника. А от такого человека вправе потребовать, чтоб он показал то, к чему призывает, на своем примере. И эта-то способность или неспособность творить и покажет, имеет ли данный человек право предписывать что-либо искусству. Элементарно: тот, кто ведет, должен быть более зрячим, чем ведомый.

Искусство само найдет свою дорогу, оно не нуждается в предписаниях. «Оно не потеряется и не собьется с дороги. Оно всегда было верно действительности и всегда шло наряду с развитием и прогрессом в человеке. Идеал красоты, нормальности у здорового общества не может погибнуть; и потому оставьте искусство на своей дороге и доверьтесь тому, что оно с нее не собьется. Если и собьется, то тотчас же воротится назад, откликнется на первую же потребность человека. Красота есть нормальность, здоровье. Красота полезна, потому что она красота, потому что в человечестве — всегдашняя потребность красоты и высшего идеала ее. Если в народе сохраняется идеал красоты и потребность ее, значит есть и потребность здоровья, нормы, а следственно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа. Частный человек не может угадать вполне вечного, всеобщего идеала, — будь он сам Шекспир, — а следовательно, не может предписывать ни путей, ни цели искусству. Гадайте, желайте, доказывайте, подзывайте за собой, — все это позволительно; но предписывать непозволительно; быть деспотом непозволительно…» [1895, 9, 85–86].

Как видно отсюда, Достоевский не замыкает художника в себе. Не отрицает права каждого давать те или иные советы. Он отрицает лишь диктат в искусстве.

Достоевский, по-моему, далек от мысли делить искусство на «чистое» и утилитарное. Нет ни того, ни другого. За критерий он берет следующее: есть ли искусство, безразличное к человеку, есть ли искусство, не оказывающее влияние на человека? С era точки зрения, всякое искусство к человеку небезразлично, всякое оказывает на него влияние. Но разными путями. Одно прямо зовет человека к социальной активности, другое не прямо, а через, влияние на нравственный мир человека. Правомерно и то и другое, если это искусство.

Но, однако, искусство тем более к себе приближается, чем в большей мере отражено в нем общечеловеческое. И жизнь произведений искусства зависит от соотношения в них событийного, временного и вечного. Долгая жизнь суждена произведениям с проблематикой вечного, общечеловеческого. Время жизни произведений, не имеющих выхода в общечеловеческое, значительно короче — пока важны социальные проблемы, в нем поставленные. После этого значение подобных произведений чисто историческое. Локально не только время, но и место жизни таких произведений.

Достоевский не принимает пренебрежительного отношения к общечеловеческому в искусстве. Он выступал против отнесения его к «побрякушкам». В одной из статей писатель приводит довод утилитаристов против общечеловеческого: не время для него. «На теперь нам покамест не надо никакого общечеловечества и никаких исторических законов. У нас теперь своя домашняя стирка, черное белье выполаскивается, набело переделывается; теперь у нас повсюду корыта, плеск воды, запах мыла, брызги и замоченный пол. Теперь надо писать не про маркиза Позу, а про свои дела, про известные вопросы, про гласность, про полезность, про Крутогорск, про темное царство» [1895, 9, 83].

Приведя этот тезис утилитаристов, Достоевский говорит: «Мы ответим на это так: во-первых, определить, что именно надо и что не надо, на вес или цифрами, довольно трудно; можно загадывать, можно рассчитывать, позволительно и законно пробовать на деле: так ли выйдет по расчету? желать! убеждать и увещевать других к общей деятельности, — все это законно и в высшей степени полезно. Но писать в Современнике указы, но требовать, но предписывать — пиши, дескать, вот непременно об этом, — и ошибочно и бесполезно (хотя уж по тому одному, что ведь не послушаются. Конечно, робкого народу у нас много: беда как иные боятся критики! Да и самолюбие: отстать от передовых не хочется, — вот и пишут с направлением, да так как пишут-то не по своему вдохновению, то и выходит все почти дрянь; но деспотизм нашей критики пройдет; станут писать по охоте, будут более сами по себе и, может быть, и в обличительном роде напишут что-нибудь прекрасное. Давай-то Бог!). К тому же ведь можно ошибиться. Ведь, может быть, именно то, что наши прогрессивные умы считают несовременным и неполезным, и есть современное и полезное. Больной не может быть в одно и то же время и больным и врачом» [1895, 9, 83].

Достоевский выступает здесь против диктата и сведения литературы к журналистике.