Три круга Достоевского

А вот всего лишь одно предложение: «Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика» [1895, 10, 16]. Прежде чем усвоить мысль о безразличии властей к страданиям людей, я зрительно вижу этого блюстителя порядка: тепло одетого, толстого, стрельнувшего глазами в сторону мальчика и тут же спохватившегося — куда это я смотрю.

Художественность проявляется и в композиции. Не рассказа, а второй главы одного из выпусков «Дневника писателя», где был опубликован этот рассказ. В главе три раздела: «Мальчик с ручкой», «Мальчик у Христа на елке», «Колония малолетних преступников». Каждый из разделов оставляет глубокое впечатление. Но помещенные вместе, они просто поражают читателя. И социальное, «польза», проявляется очень ярко: обнажены три возможные для ребенка из бедной семьи пути — милостыня, смерть, колония. А можно бы просто помахать флагом.

Порою Достоевский говорил (в письмах, да и в самих романах, например, в «Подростке»), что он для выявления идеи выскажется прямо, «жертвуя так называемою художественностью» [10, 8, 440]. К такому он иногда прибегал. Но редко. И, кстати, это не помогало глубже выразить идею.

Достоевский говорил об этом и применительно к «Бесам». На высказывание опирались многие из тех, кому хотелось видеть роман «Бесы» слабым, нехудожественным. Но речь-то писатель вел не совсем о том варианте романа, который увидел свет. Речь шла о романе без Ставрогина. Но без Ставрогина нет «Бесов».

Роман «Бесы» — произведение высокохудожественное, содержание и форма слиты здесь воедино весьма прочно. И мысль автора выражена с такой предельной ясностью и определенностью, что по-разному толковать авторское отношение к «бесовству» можно лишь при глубоком желании не понять Достоевского.

Даже статьи, во всяком случае большинство из них, написаны Достоевским на очень высоком эстетическом уровне.

Достоевский не только провозглашал художественность как главное в творчестве писателя, не только проводил принцип художественности в жизнь в своем творчестве, но он был и читателем, способным чутко уловить художественность в произведениях других. Эталоном для него в этом плане был Пушкин. Он не делал из Пушкина идеолога, политического деятеля, а видел в нем художника. А это уже и идеолог, и политический деятель. Из эстетического в пушкинском наследии Достоевский вывел и социальное и философское. Примером глубокого проникновения в художественность является не только речь о Пушкине. Для меня таким примером является глубочайший (хотя и краткий) анализ «Египетских ночей». Там, где «Русский вестник» увидел лишь «клубничку», Достоевский находит постановку весьма значимых проблем [1930, 13, 216–218]. Это образец умения читать художественное произведение.

Отношение к художественности, по Достоевскому, есть мерило таланта и одно из измерений личностности. В одной из записных тетрадей он писал: «Художественностью пренебрегают только лишь необразованные и туго развитые люди, художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостью картины и образа, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки» [ЛН, 83, 376].

Идеи большие, высокие должны и выражаться соответственно. Для их выражения нужно привлекать истинных художников, а не околохудожественный люд, способный своим неумением убить идею.

Отводя такую большую роль художественности, Достоевский совсем не намерен отрицать идейность творчества. Часто в своем творчестве он исходил именно из идеи. Но всегда считал, что на первое место надо ставить художественность, коль речь идет об искусстве. Когда-то он предложил Ап. Майкову написать цикл патриотических стихов о России. И заострил при этом внимание на художественности, понимая, что будут стихи эстетически обеспечены, то и идеи патриотизма дойдут по адресу.

Более того, Достоевский считал, что истинно художественное всегда идейно. Оно лишь не сразу, не непосредственно внедряет идею, а через чувство. И только недоверием к человеку можно объяснить стремление к непосредственному воздействию творчества на разум человека. Это есть упрощение человека, сведение его к носителю логичности.