Три круга Достоевского

Но не для спасения от скуки — судороги. Автор теории хитрит, чего-то не договаривает. Очевидно, за тридцать лет (промежуток между судорогами) переполнены доносами досье и выросло новое поколение, знающее судороги лишь понаслышке. Поэтому нужно напоминание, нужна чистка.

Но все это потом — после взятия власти.

Но ее еще надо взять. Впереди много черновой работы. Нужны кадры, чтоб сеять смуту. К ним относят не только тех, кто прямо способен приступить к операции над «ста миллионами», но и менее радикальных. «Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают» [10, 324]. Это — кадры.

После взятия власти — самозванец на троне. Он окутан тайной, искусственно создается его авторитет, он объявляется способным творить чудеса. Что это за чудеса, изложено выше. К этому остается добавить лишь еще одно «чудо»: помимо перечисленных средств для создания равенства, есть еще одно — ссылка выпадающих из ряда «на сорок лет в пустыню».

План, изложенный Верховенским, фактически предполагает лишь перераспределение власти силой. И ничего больше.

Как относится окружение лидера к этому плану? Вот говорит некий «хромой учитель». Он видит нереальность плана. Сто миллионов голов раньше чем через тридцать — пятьдесят лет не снимешь. Да и разбегутся, не дадут себя резать. Хромает у учителя, видимо, не столько нога, сколько голова. Не учитывает он способности Верховенского. Не растянет Петруша эту операцию на пятьдесят лет. Ведь через тридцать у него уже предусмотрены «судороги», т. е. подчистка. И не разбегутся. Петруша говорит хромому, что солдат на «общее дело» (дело ста миллионов) идет все больше и больше. Преувеличивает, конечно. Но надеется.

У Липутина сомнения есть, но тоже лишь относительно сроков. И он говорит, что осуществить операцию ста миллионов так же трудно, «как и переделать мир пропагандой». Петруша такое замечание не принимает. Он убежден, что путь через сто миллионов легче. С этого он и начинал — с вопроса: «…что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое, наконец, развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: «Сто миллионов голов», — это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной все равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и «нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все, наконец, провалимся» [10, 315–316]. И затем подытожил: «…что вам веселее: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?» [10, 316].

Ускоритель прогресса очень щедр на чужие головы. Он даже употребляет такие несовместимые со «ста миллионами голов» слова, как «милее», «веселее».

Одни с колебаниями, другие без них, но согласились на путь «на всех парах». Они — сторонники «больших дел» и презирают «дела малые». Они — за «общее дело» путем насаждения зла.

Они — сторонники нового шага, нового слова. Их новое слово — абсолютно новое. Оно исключает всякую преемственность. «Разве они могут происходить! Они должны приходить самостоятельно со всем новым» [ЛН, 83, 379]. Это Достоевский записал в одной из своих тетрадей. Новое слово предполагает, что они открывают принципиально иной период в истории. Новизна периода Верховенского лишь в том, что начинается период неконтролируемого насилия.

Новое слово предполагает и ряд других новшеств, для насилия вспомогательных. Это издевательство над простыми нормами человеческой нравственности. В записной тетради последних лет жизни Достоевский приводит опубликованное сообщение из Парижа, в котором говорится, что социалисты в театре с верхних ярусов обливали нечистотами сидящих в партере представителей высших слоев. Провозглашается издевательство над святынями, прежде всего над религиозными. Отношение к религии у них примерно такое же, как у Федора Карамазова. А последний размышляет так: «Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтобы окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!» [10, 9, 170].