Три круга войны

Часа через полтора другой солдат, в нечистом халате, принес ему ужин, Гурин спросил у него, где находится туалет, солдат нехотя буркнул что-то ему в ответ и указал рукой в дальний угол, а сам тут же вышел, щелкнув дверным замком. Гурин взглянул в угол — там стояла параша, глянул на окно — там была решетка из толстых прутьев, и ему сразу расхотелось в туалет. К еде он тоже не притронулся. Самые мрачные мысли заполонили голову:

«Значит, будут судить: убил человека… А ты что же, думал, так легко оправдался? „Бандиты…“ Ударил-то майор, а ты убил шофера… Но почему майор ударил? И куда он девался?.. Все, жизнь теперь пропала… Домой сообщат, маме: „Осужден“. Стыд-то какой, позор какой на ее голову! И Алешке с Танькой теперь стыдно будет друзьям в глаза смотреть…»

Этими тревожными мыслями он маялся всю ночь. Утром к нему пришел вчерашний старший лейтенант. Хотя и был он без шинели и без фуражки, но Гурин все равно его узнал и почему-то обрадовался, как родному: он дольше и мягче других разговаривал вчера с ним. Старший лейтенант подвинул стул, сел, положив локоть на тумбочку. Чернявенький, с крупными, близко посаженными, немного раскосыми глазками, с длинным крючковатым носом и двумя резкими вертикальными линиями у рта, он выглядел сейчас злым и жестоким. Однако, помня его вчерашнего, Гурин улыбнулся ему, как доброму знакомому.

— К-как с-самочувствие? — спросил старший лейтенант.

— Болит все, особенно шея и голова, повернуться больно, — пожаловался Гурин.

— Н-ничего, заживет, — успокоил он и, не меняя голоса, а только чуть прикрыв веки и вытянув подбородок, спросил: — Ты хорошо п-помнишь, что вчера п-произошло?

— Да.

— Кто еще был в м-машине, кроме тебя?

— Шофер и майор.

— Майор… К-какой он из себя?

— Толстенький…

— Приметы, особенности к-какие-нибудь з-запомнил? Родинку на щеке или еще что-н-нибудь особенное?

— Никаких родинок не заметил. Голос у него тихий, вроде как у бабы… Ну, не тихий, а такой слабый какой-то.

— Так. Еще что ты з-заметил в нем особенного?

— Когда улыбается, губы у него как-то посередине сжимаются, а по краям расширяются, рот получается восьмеркой.

— Так. Еще что?

— Больше ничего…

— Ты где с-сидел?

— Впереди. Рядом с шофером.

— У тебя вещи были?

— Вещмешок… Когда садился в машину, я бросил его себе под ноги.

— Что б-было в вещмешке?

— Банка тушенки, кусок хлеба и грудочка сахара.

— И все?

— Нет… — Гурин запнулся: почему-то ему неудобно было говорить о барахле, которое он вез в подарок полякам; откуда видно, что это подарок? Подумает — барахольщик…

— Ну-ну? — поторопил старший лейтенант.

— Еще там было барахло женское… — и Гурин почувствовал, как у него от стыда загорелись уши. — В подарок вез нашей хозяйке, где мы — замполит, парторг и я — жили на квартире в Дразикмюле.

— Только женское б-барахло было?

— Нет, и пиджачок… Это старику, отцу хозяйки… Отец он ей или свекор — не знаю точно.

— Что из вещей было в машине? Что ты в-видел?

— По-моему, на заднем сиденье лежала шинель… Да-да, точно, рядом с майором. Больше ничего не видел.

— Зачем ехал в Д-дразикмюле?

— Там наш взвод курсантов остался. Вот я за ними и ехал.

— Как фамилия к-командира взвода?

— Исаев. Лейтенант Исаев.

— Ну ладно… — Старший лейтенант дернул крючковатым носом, повторил: — Ну ладно, — и встал.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился Гурин к нему, — а нельзя ли как-нибудь передать лейтенанту Исаеву, чтобы они перебазировались в Ландсберг? А то там будут ждать, а он же ничего не знает.

— Подумаем, — сказал он. — Моя фамилия Чикин. Если вспомнишь что-то еще, п-позови.

Через какое-то время в палату вошел маленький безбровый солдатик-губошлеп и направился прямо к параше, заглянул, в нее, потом обернулся к Гурину:

— Че, стеснительный дюже? — Помолчал и уже чуть помягче спросил: — Или встать не можешь? Помогти?

— Помоги, браток, — попросил его Гурин. — Голову не поднять…

Солдат помог ему сесть на койке, подал брюки.

— Сам дойти можешь?

— А далеко?

— Не. Тут по колидору, вторая дверь… А то давай сюда, вынесу, — кивнул он на парашу.

Гурин покрутил головой:

— Не могу, не надо.

Поход в туалет Гурин проделал с трудом. Когда он снова лег и закрыл глаза, в голове стоял такой звон, будто над самым ухом разорвался снаряд. Перед глазами плыли разноцветные круги, а лоб покрылся испариной.

Пришла сестра, сунула ему под мышку холодный градусник, пощупала пульс, вышла и тут же вернулась с врачом. Видел врача Гурин как в тумане. Врач тоже послушал пульс, посмотрел градусник, сказал что-то сестре. Та побежала куда-то, вернулась с полным шприцем, уколола ему в мышцу левой руки, затерла ваткой вздувшееся место и закрыла, одернув рукав уже нечистой исподней рубахи, приказала:

— Лежите спокойно.

Дня три уже прошло, как Гурина положили одного в зарешеченную палату. Его лечили и каждый день, а иногда и дважды на день допрашивали. Спрашивали почти одно и то же, лишь с некоторыми вариациями, с разным подходом. Гурин понимал, что это нужно для дела, и с покорностью виноватого отвечал на все вопросы как можно точнее.