Три круга войны

К концу дня гимнастерки у курсантов становились мокрыми от пота, они избегали и исползали на животе — по-пластунски — все окрестные холмы и виноградники, они учились стрелять из всех видов стрелкового оружия, учились командовать. Оказывается, чтобы крикнуть: «Отделение, к бою!», нужна немалая тренировка. Они отрабатывали темы: отделение в обороне, отделение в наступлении, бой в траншеях, бой в глубине обороны противника, бой в населенном пункте, бой, бой… Отражение танковой атаки, наступление пехоты под прикрытием танков. О, если бы этой науки хотя бы сотую долю Гурину, когда он был на передовой!

Очень трудно было, трудность усугублялась еще и скудным пайком — Гурин постоянно чувствовал себя голодным. Хлеб делили по жребию: аккуратно разрезали его и, отвернув одного курсанта в сторону, спрашивали:

— Кому?

Когда рука спрашивающего ложилась на горбушку, Гурин с замиранием ожидал своей фамилии: он любил горбушки, а тут они к тому же еще казались и больше других кусков. Но счастье выпадало редко…

Курсанты, как кроты, изрыли окопами, ячейками все окрестные поля — учились окапываться. Потом они по очереди были командирами отделений, а под конец даже и взводными.

Их часто поднимали среди ночи по тревоге и, заставив проделать многокилометровый марш-бросок, снова возвращали в лагерь лишь под утро.

Лейтенант Максимов, «наш Максимка», как его прозвали курсанты, не щадил себя на занятиях, старался сделать из них настоящих командиров за отведенные для этого два месяца учебы.

Все так уставали, что ночи для отдыха не хватало, поэтому на политзанятиях дремали. Своеобразной передышкой было время, когда взвод назначался в наряд: тут со второй половины дня занятия прекращались, курсанты готовились к наряду — отдыхали, чистились, учили устав караульной службы. «Максимка» надевал на рукав красную повязку дежурного по батальону и носился вприпрыжку по территории, наводя порядок. Неутомимый был этот Максимов, то ли он любил службу, то ли просто исполнял свое дело честно — Гурин не мог понять. Часто курсанты подшучивали над ним, но не злобно, они любили его: он подкупал их своей искренностью.

Взвод Максимова был назначен в наряд на второй или третий день лагерной жизни. Гурину выпало быть связным при штабе батальона, «должность» знакомая — куда пошлют. Но разве сравнить с тем связным, когда он был им на передовой? Тут пусть гоняют как хотят — справится: пули над головой не свистят.

Пришел Гурин в штаб — там один писарь Кузьмин чертит какие-то формы. Длинноносый, голова дыней, стриженная наголо, пилотка сидит поперек головы. Чертит усердно, языком помогает делу — высунул кончик в левый уголок рта. На груди у Кузьмина медаль «За боевые заслуги».

— Товарищ старший сержант, курсант Гурин прибыл в качестве связного, — отрапортовал Василий ему больше из озорства, чем всерьез.

— Хорошо, — сказал тот, не поднимая головы, — садитесь вон там, — Кузьмин указал на скамейку у двери. Кончил чертить, взглянул на связного: — Товарищ Гурин, скажите, зачем вам нужна полевая сумка? — Кузьмин немного шепелявил — будто горячую картошку гонял языком во рту, когда говорил.

— А тебе что за дело? — вспылил Василий.

— Не положено.

— Да тебе-то что за дело? Тебе приказали записать? Записал и молчи. Чего совать свой длинный нос, куда тебя не просят?

— Нет, это и меня касается, — продолжал Кузьмин невозмутимо. — Я составляю отчетность. И вдруг у одного рядового, у курсанта, полевая сумка. Спросят: почему?

— Тебя спросят? Может, это память о моем командире. А ты «почему, почему». Почему у тебя на носу бородавка, а у других нет?

— У меня нет на носу бородавки, — сказал тот спокойно.

— Ну, за ухом.

— И за ухом нет. Что вы выдумываете?

— У него знаешь на чем бородавка? — крикнул с улицы Хованский — он стоял часовым у штаба.

— А вы, товарищ часовой, почему на посту разговариваете? — возмутился Кузьмин. — Я вот доложу дежурному по батальону товарищу лейтенанту Максимову.

Прихрамывая, в штаб вошел майор Кирьянов, Гурин с Кузьминым вскочили. Майор посмотрел на одного, на другого, спросил:

— О чем спор? Что не поделили?

— Да, — Кузьмин поправил пилотку, — вот у товарища курсанта имеется полевая сумка, товарищ старшина приказал записать ее за ним. А не положено.

— У тебя полевая сумка есть? Где взял?

— Старший лейтенант, комсорг батальона выздоравливающих, дал.

— И зачем она тебе?

— Ну как зачем?.. Там у меня бумага, тетрадь для стихов, книжки… Так же они в мешке мнутся, трутся…

— Как твоя фамилия?

— Гурин. Курсант Гурин.

— Это о тебе мне Максимов говорил? Ты стихи пишешь?..

— Да…

Майор сложил губы трубочкой, подобрел:

— А почитать их можно? Или, может, это секрет?

— Можно… — обрадовался Гурин. — Принести?

— Принеси.

И он побежал в свою землянку, схватил тетрадь, пустился обратно. Майор взял ее, полистал, скрутил в трубку.

— Завтра верну, хорошо?

— Хорошо.

Майор ушел. Кузьмин больше не заговаривал с Гуриным, дулся. Убрал все свои бумаги в железный ящик, запер на замок, приказал:

— Смотрите тут. На телефон отвечайте, — и ушел сердитый.