Три круга войны

С этого часа госпитальная вольница кончилась и началась служба. Но Гурину она была не в тягость, ему даже нравилось собирать и разбирать оружие, и очень был доволен, когда наловчился это делать быстро: все пружинки, бойки, запоры, упоры становились на свои места, занимали свои пазы — щелк, щелк… и последний щелчок самый громкий: клац — спустил боевую пружину. Рассказал взаимодействие частей, выпалил все возможные задержки — загрязнение, перекос патрона…

— Молодец, — хвалил его лейтенант и ставил против его фамилии в своей тетрадке «отл.».

Радовался Гурин этой оценке, как ребенок! Он и в школе-то всего лишь несколько раз получал это «отл.», может все их припомнить: в пятом классе по рисованию — нарисовал на большом газетном листе бумаги паровоз «ФД», в девятом — по физкультуре и в десятом — по литературе. Вот и все «отл.», А тут — круглый отличник!

И в наряд Гурин ходил без особого внутреннего сопротивления — на кухню, на заготовку топлива, на другие разные работы. Дневалил. Тут он сказал себе: «Надо, — значит, надо. Ты находишься в армии, ты — на войне. Будь добр!..» И ничего, не тяжело было.

А другие хныкали, под разными предлогами увиливали не только от нарядов, но даже и от занятий. Ворчали:

— Зачем это? Зачем голову забивать разными названиями частей — кто их на фронте будет спрашивать? Важно уметь стрелять. Ну, еще уметь устранить неисправность. А то: сколько частей, какие, как они взаимодействуют? Это их дело — как они там взаимодействуют, мне важно, чтобы пулемет стрелял. Что я, конструктор?

Ну и так и далее, как говорит их лейтенант, все в том же духе: «Мы, мол, там побывали, порох нюхали, знаем, что там требуется». Но в этих ворчаниях было больше гонору, чем опыта. Гурин почему-то стеснялся говорить о своем «нюханье пороха» — ему казалось, что для этого у него нет оснований: слишком мало он пробыл на передовой, и тем более — ничего героического он там не совершил. А послушает других — и ему стыдно становится за себя: он ведь дрожал на передовой от страха, душа в пятки уходила…

Однажды к ним пришел огромного роста младший лейтенант. Сутулый (наверное, оттого, что ему в каждую дверь приходилось входить согнувшись), он поздоровался и спросил:

— Комсомольцы есть?

— Есть… — ответило несколько голосов.

— Подойдите ко мне. Я — комсорг батальона.

Комсорг примостился на единственной в доме табуретке и, положив на колено полевую сумку, стал записывать фамилии комсомольцев, принимать взносы, делать отметки в билетах.

Достал свой билет и Гурин, но стоял в сторонке, ждал, пока младший лейтенант освободится. С ним разговор, наверное, будет долгий, последний взнос он уплатил еще в августе 1941 года, а сейчас — ноябрь 1943-го. Все это надо ему объяснить, рассказать про оккупацию.

Протянув комсоргу билет, Гурин попытался ему сразу все объяснить. Но смог сказать только несколько слов:

— Я был в оккупации… Поэтому…

Младший лейтенант полистал билет, записал фамилию Гурина в общий список, но взносы принимать не стал.

— Зайди ко мне завтра, — сказал он, возвращая билет. — Я узнаю, как тут быть.

Захватив с собой на всякий случай тетрадь со стихами, как единственный документ, характеризующий его в годы оккупации, Гурин в назначенный час пришел к комсоргу. Тот сидел в своей комнатке за столом в шинели и в фуражке, что-то писал. Увидев Гурина, пригласил:

— Заходи, заходи. Садись, — и отодвинул в сторону свою писанину. — Значит, в оккупации был?.. — Он взял билет, еще раз полистал. — Ну, расскажи, как жил, чем занимался.

Гурин стал рассказывать. Комсорг слушал внимательно и даже как-то заинтересованно, будто раньше ничего такого и не слышал.

— Интересно… Ты, значит, и стихи сочиняешь… — Он взял тетрадь, стал листать, читать кое-что. — А это что, у них такая песня есть «Лили-Марлен»?

— Да. Солдатская песня. Солдат прощается со своей девушкой Лили-Марлен. Мол, жди, вернусь с победой. «Около казармы, у больших ворот, там, где мы прощались, прошел уж целый год…» Ну, а я переиначил ее: мол, не жди своего фрица, Лили-Марлен, он давно уже тод.

— А что такое «тод»?

— Ну — мертвый по-немецки.

— Ты знаешь немецкий язык?

— Немножко. В школе учил.

— О, а это сам придумал?

Гурин заглянул в тетрадь — там внизу страницы под стихотворением, в котором говорилось, что Гитлер и вся его клика, которые несут смерть народам, сами в конце концов будут болтаться в петле, были написаны печатными буквами четыре фамилии: Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс. Заглавная буква «Г» у всех четырех была нарисована объемной, будто из бревен сколочена виселица и с каждой спускалась веревочная петля.

— Не помню… Может, видел где.

— Интересно… — Он ухмыльнулся. — Значит, «Лили-Марлен»? Ну ладно. — Младший лейтенант возвратил Гурину тетрадь. — Причина, конечно, у тебя уважительная… Взносы я у тебя приму и возьму на учет.

Гурин обрадовался, расплылся в улыбке:

— Спасибо!

Комсорг терпеливо заполнил все пустые клеточки в комсомольском билете, расписался в каждой и поставил штампик.