Три круга войны

— Возьми билет. Молодец, что сохранил. Ну, а теперь поговорим насчет комсомольского поручения. Какой же комсомолец без поручения. Верно?

— Верно.

— Вот если мы тебя агитатором во взводе назначим… Как ты на это посмотришь?

— А справлюсь?

— Справишься! — сказал он уверенно. — Лейтенант Максимов говорил, что ты отличник у него.

— Да ну… — засмущался Гурин.

— Это хорошо. Молодец. Значит, так. Задачи агитатора какие? Рассказывать людям последние известия, разъяснять политику нашей партии и правительства, читать газеты… Газеты будешь у меня брать. Вот тебе, — и он положил перед Гуриным кипу газет. — Хорошо бы наладить выпуск «боевого листка».

— А на чем? Бумаги нет.

— Этим я тебя обеспечу, только работай. Вот тебе бланки «боевых листков», — он достал из сундучка, стоявшего на полу, несколько больших листов. Заголовки на них были уже отпечатаны: лозунг — «Смерть немецким оккупантам!», потом крупно: «Боевой листок» — и рисунок — солдаты идут в атаку. Под заголовком до самого низа шли пустые три колонки, которые надо было заполнить заметками. — Значит, о чем могут быть заметки? О жизни взвода — учеба, работа, кто-то отличился… Нерадивых, самовольщиков протаскивать надо. Офицеров критиковать нельзя.

— Нельзя?

— Нельзя. Не положено. Ну что еще тебе дать? На вот тебе карандаш, — он выложил все из того же сундучка двухцветный толстый шестигранный карандаш. — Ну, и вот тебе бумага для писем. Солдатам будешь давать. Все?

— Все, — заулыбался Гурин и стал бережно складывать бумагу для писем, «боевые листки». Младший лейтенант посмотрел на его аккуратность, вытащил из-за сундучка обшарпанную, с провалившимися тощими боками кирзовую полевую сумку, подал Гурину:

— Возьми, пригодится…

— Ох ты!.. — обрадовался Гурин сумке. Разодрал слежалое нутро ее, сунул туда бумагу, про себя подумал: «И тетрадь для стихов положу в нее, мяться не будет…» Повесил сумку через плечо, сгреб свое богатство, взял под мышку и зашагал довольный во взвод. Радостно, приятно ему — столько газет, бумаги в его распоряжении! Но главное — в комсомоле восстановился, доверие обрел. Молодец, умница младший лейтенант — сразу разобрался, что к чему.

И во взводе Гурина встретили радостно:

— О, в нашем взводе агитатор объявился! Теперь мы бумажкой на курево будем обеспечены! — Вмиг расхватали газеты, пустили по рукам.

— Да вы сначала прочитайте, потом уж рвите, — просит Гурин: он еще не привык к своей роли.

— Это конечно! Мы сначала оборвем беленькие краешки, а серединку пока почитаем. Это конечно! Молодец агитатор, давно газетки в руках не держали.

После этого солдаты сразу приметили Гурина, зауважали, с вопросами разными стали обращаться, а он, довольный до бесконечности таким поручением, рад сделать приятное каждому.

«Боевые листки» стал он печь чуть ли не каждый день. Все заметки сочиняет сам, потому что написать их никого не допросишься. А он навострился, будто всю жизнь только этим и занимался. «Хороший поступок» — рядовой Сидоров, превозмогая боль в левой руке, смастерил из подручных материалов отличную скамейку и стол. Теперь солдаты взвода пишут письма и читают газеты, сидя за столом на скамейке, а не сидят на соломе. «Отличник боевой и политической подготовки» — рядовой Иванов отлично понимает: если тяжело в учении, то будет легко в бою. И поэтому не покладая рук изучает оружие. Берите с него пример. «Нехороший поступок» — рядовой Сысоев совершил нехороший поступок: он ушел в самовольную отлучку в соседнюю деревню к своей знакомой и пробыл там весь день. Тов. Сысоев забыл, что он находится на военной службе, где самоволка считается тяжким преступлением. А особенно в военное время. Стыдно, тов. Сысоев, так поступать. И подпись: «Товарищ».

Комсорг был доволен работой Гурина, майор-замполит — тоже. Приходил, читал, ухмылялся чему-то и хвалил: во взводе хорошо поставлена агитационно-массовая работа. Это был плюс и лейтенанту Максимову. Он горделиво улыбался майору, оглядывался на Гурина: вот, мол, какой кадр воспитан в его взводе!

А Сысоев обиделся. Сощурил свои наглые глаза, прошипел:

— «Товарищ»… Выслуживаешься? Думаешь до конца войны прокантоваться в выздоравливающем? Не надейся, вот заживет твоя царапина, и снова загремишь на передовую.

— Ду-у-урак! И уши холодные. — Гурин готов был ударить его, но сдержался.

— А ты — умница! А может, я не могу есть эту баланду. Тебе она нравится, а мне нет. Хвораю я от нее. Так что ж такого, если я пошел подкалымить? Никто и не знал бы… Тебе больше всех надо?

Он отошел, развязал вещмешок, достал завернутый в белую тряпицу кусок сала, хлеб домашней выпечки, принялся есть.

— Хочешь сала? — спросил он уже без злобы. Но Гурин был на него в обиде:

— Подавись ты своим салом.

— Во, еще и обижается, — удивился Сысоев.

Но после этого Василий уже не стал писать о нехороших поступках, больше напирал на положительные.

А царапина его почему-то заживала медленно. Состав их взвода уже почти полностью обновился, а он все еще оставался здесь. И врач тоже удивлялась.

— Не пойму, что с ней. Не остался ли там осколочек? — говорила она и снова накладывала ему повязку.