Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков

Первый раз в главе «Маргарита»:

«За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» [Б., Т.5, с. 209–210].

Второе «лирическое отступление» предваряет окончательный уход героев-протагонистов из реальности мира физического (глава «Прощение и вечный приют»):

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>» [Б., Т.5, с.367].

Оба лирические отступления автобиографичны: голос Автора будто врывается в основной стиль наррации – сплав объективного и ёрнического, чтобы рассказать и о своей великой любви, и о предчувствии ухода. Лик Автора-человека проясняется все более.

«Просвечивание» лика Автора сквозь различные повествовательные слои макротекста в «Мастере и Маргарите», а также сквозь образы персонажей проявляется многообразно.

В ткани объективного повествования вдруг проблескивают фразы-напоминания, создающие связки между разными уровнями повествования (например, нож Левия Матвея, так неожиданно воскресший в руках у продавца Торгсина) или различными эпизодами, неизвестными присутствующим в данной сцене.

Так, Никанор Иванович Босой входит в комнату и видит «неизвестного», о котором рассказчик напоминает: «ну, словом, тот самый» [Б., Т.5, с.94]. Читатель по описанию («тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке» [Б., Т.5, с.94]), конечно, узнает того, кто «соткался» из воздуха перед изумленным Берлиозом на Патриарших прудах. От той же роковой сцены на Патриарших тянется нить «напоминания» к первому знакомству Маргариты с Воландом:

«Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати» [Б., Т.5, с.246].

Разумеется, Маргарита ничего не знает о религиозном диспуте, с которого начался роман, но о нем должен помнить читатель, к которому и обращается повествователь.

В единое целое нарративную ткань «Мастера и Маргариты» соединяют прочерчивающие ее скрепы-мотивы. Варьируясь и повторяясь на всех уровнях рассказывания – «реальном», мистическом и метафикциональном, они организуют многомерную сюжетно-композиционную структуру романа.

Так разветвленную сеть мотивов образуют:

– образ-мотив солнца [Б., T.5, c.8, 11, 21–43, 46, 84–93, 112, 138, 158, 167–176, 191, 198, 212–224, 293–300, 319, 322, 327, 331–345, 348, 349, 352, 353, 364, 365, 371, 377];

– мотив луны и лунного света [Б., T.5, c.16, 43, 47, 49, 52, 114, 115, 133–147, 149–153, 166, 225–226, 230, 234–240, 241, 276–279, 285, 302, 306–308, 309–321, 367–372, 379, 380–383];

– мотив тьмы, тучи и грозы [Б., T.5, c.27, 37, 110–114, 139, 175–178, 290–292, 301, 310, 352–353, 355, 358–360, 362–364, 369, 383];

образ-мотив ножа [Б., T.5, c.137, 138, 169, 171, 173, 174, 178, 195, 196, 199, 231, 258, 307, 309, 316, 318–319, 338, 339, 341, 359];

– образ-мотив розы и розового масла [Б., T.5, c.19–20, 30, 37, 40, 137, 139, 213, 219, 223, 234, 253, 255, 263, 275, 281, 291];

– фраза-мотив «О боги, боги мои, яду мне, яду!» [Б., Т.5, с.61], то расщепляясь (и тогда могут возникнуть фонетические ассоциации с «адом»), то варьируясь [Б., T.5, c.20, 26, 210, 279, 367, 382, 383][386];

– наконец, важная скрепа– фраза-код «прокуратор Иудеи Понтий Пилат» [Б., T.5, c.19, 136, 372, 384].

Последний мотив чрезвычайно важен, а потому о нем – подробнее. Как известно, в булгаковской редакции рефрен повторен только трижды. Четвертый раз он вставлен Е.С. Булгаковой – это финальные строки главы «Прощение и вечный приют»[387].