Три любви

Стараясь идти по улочкам, утопающим в сумерках, и умышленно избегая главных, хорошо освещенных улиц, Люси по пути поддалась мимолетным воспоминаниям о тех днях, когда стремилась ухватить скоротечные мирские удовольствия, когда ее привлекали огни, толпы людей и витрины магазинов, когда она любила хорошо одеться. Неужели было когда-то платье из зибелина, в котором она красовалась перед зеркалом, спрашивая у Нетты, идет ли оно ей? Неужели было время, когда она объедалась пирожными с кремом? Пирожные с кремом, право! Воспоминания о тех днях, оставшихся далеко в прошлом, казались Люси незначительными и туманными. Да, на фоне удивительного счастья, снизошедшего на нее, всякие мелочи отдалились, и она испытывала лишь смутное сожаление о том, что некогда так глупо потакала своим прихотям.

Она уже почти добралась до Гарнет-сквер – легким шагом прошла по знакомому извилистому и плохо освещенному переулку, и перед ней распахнулось открытое пространство вокруг церкви Святой Марии. Люси каждый раз ощущала символический смысл этого внезапного простора после узкого извилистого пути как избавление – подобно великому, чудесному освобождению, испытанному при первом посещении этой церкви. И вновь, проходя через узкий готический портал, Люси думала о том высочайшем духовном опыте, который тогда обрела. Незабываемый момент! Это было как бурный поток, как вспыхнувшая молния благодати, как чистое сияние ослепительного света, и, когда это произошло, круто изменилось само течение жизни Люси. Поразительной была и внезапность ее освобождения. Все говорило о том, что с ней произошло чудо! Подумать только, что всю жизнь она гонялась за иллюзиями, в то время как эта – великая, единственная реальность – ускользала от нее.

Случилось это девять месяцев назад, в то воскресенье – о-о, благословенный, чудный день! – в этой самой темной и грязноватой церкви. Стоя на коленях, наполовину скрытая за пилоном, Люси механически шевелила губами, небрежно выговаривая слова, слишком раздавленная своим горем, чтобы хотя бы формально выказать искренность, обычно присущую ее молитвам. Может быть, она никогда не была по-настоящему набожной и ходила в храм скорее по привычке или из чувства долга. По крайней мере, в тот день Люси ощущала такую подавленность, что у нее не оставалось сил на молитву. К тому же все ее существо было напряжено, словно натянутая струна, которая вот-вот лопнет.

Потом она вдруг подняла голову. И действительно, эта струна лопнула, и, слушая разнесшиеся эхом отголоски звона, Люси взглянула прямо в Его лицо. Его лицо! Она вздрогнула. Лицо это было повернуто в сторону и вниз, и глаза из-под опущенных век смотрели на нее со спокойным, но страдальческим узнаванием. Внезапно ее пронзила непонятная острая боль, и она отшатнулась в тень пилона. Но не смогла отвести глаз от Его лица. Ее взор был прикован к этим спокойным скорбным глазам, безутешным из-за нее, затуманенным печальным укором в ее адрес. Потом она ощутила, что ее охватывает дрожь, ибо на этом лице были написаны все испытываемые ею чувства. Каждая черта была отмечена страданием – израненный кровоточащий лоб, ввалившиеся бескровные щеки, полуоткрытые губы, за которыми виднелся распухший от жажды язык. Эти искаженные черты несли печать ужасной агонии мучительной жертвенной смерти. Но лицо не было мертвым. Оно было живым, оно неодолимо, властно влекло к себе, жалость смешивалась в нем с болью, сила со слабостью, суровость – с состраданием. Вдруг Люси почувствовала, что теряет сознание, и отчаянно попыталась взять себя в руки, опустить глаза. Над ее головой к пилону было прикреплено распятие. Она смотрела на лицо Христа, висящего на кресте, – ничего нового, все это она видела уже тысячу раз. Пожалуй, это распятие отличалось своей величиной и правдоподобием, но в нем не было ничего, кроме дерева, гипса и краски. Однако Люси не сводила завороженного взгляда с распятого Бога. Ах, она часто видела лицо страдающего Христа, но никогда, никогда не испытывала ничего подобного.