Три месяца, две недели и один день

— Я позвоню так скоро, как только смогу, — отвечаю я и кладу трубку, не дожидаясь новых слов. Это было бы уже выше моих сил. Я возвращаюсь к прерванным сборам в изменившемся к худшему настроении. Время до звонка Оливии оказывается уж слишком быстротечным, что, увы, вызвано вовсе не тем, что прошедших часа полтора мне категорически не хватило, чтобы сложить всё необходимое для грядущих десяти дней вне дома. С этим-то я справился, а вот с остальным, что вылезло в процессе…

— Алло.

— Это я. Я здесь закончила. Ты приедешь? — она кажется мне взволнованной мыслью о том, что, может, я брошу её. Внутри меня ощутимо и дико ёкает всё, что только можно. Ведь я одинаково страшусь и порвать с ней, и этой связи, которая так и держит меня словно на привязи.

— Да. Оставайся там, — ёмко отвечаю я и по звенящей тишине на линии понимаю, что, наверное, всё-таки слукавил. Мне не нужно обладать даром чтения мыслей и выуживать что-то из чужих голов, чтобы уловить напряжение в ответном молчании и то, как из моего собственного голоса утекла вся бывшая там сегодняшним утром нежность.

Я один сплошной сгусток отрицательной энергии. Лив, наверное, уловит эту фальшь и перемену, ну, по крайней мере, может так подумать, что знает меня нынешнего. Но разве я сам, очарованный словами и эмоциями, прозвучавшими во тьме ненастья, не рискую оказаться снова в дураках? Впрочем, деваться мне на самом деле некуда. Я забираю её из больницы, хотя из опасений, что голос меня подведёт, едва ли спрашиваю хоть о чём-то. И Оливия, надо отдать ей должное, тоже сохраняет гробовую тишину. Но это работает лишь до тех пор, пока мы не заходим в дом. В дом, который мой и только мой. Не её и не наш. Материально она ничего в него не вложила. На момент его приобретения её даже не было в моей жизни. А незначительные дизайнерские или функциональные изменения не в счёт.

— У тебя что-то случилось?

— Нет, — но подсознание тут же так услужливо упрекает во лжи, что меня мутит, в то время как я проклинаю его несговорчивость и нежелание сотрудничать. Оно всегда должно быть на моей стороне. И сейчас в том числе.

— Тогда что происходит? В машине ты даже о ребёнке не спросил. За эти месяцы не было ни раза. Сейчас ты это словно не ты.

— Что тебе сказали?

Справедливый и праведный упрёк сжимает в сдавливающие тиски моё всё равно хорошее по отношению к ней сердце, которое остаётся таковым, даже невзирая на прессинг очередного приступа мрачного расположения духа. Я чувствую себя так, будто меня сбил автомобиль. Лив стискивает свою правую руку вокруг рукава моей куртки и, не давая мне отойти дальше прихожей, частично прислоняется своим телом к моему боку. Это и мука, и благословение, нечто одновременно превосходное и ужасающее. Я думаю о себе, как о предателе, но вместе с тем, высвобождаясь от хватки, по собственным ощущениям спасаю свою душу. Но это в чём-то и бегство физического свойства. Вот почему мои глаза не осмеливаются посмотреть правде в лицо.

— Результаты анализов будут в течение недели, но наш сын… Кажется, я вполне смогу доносить его до срока, Дерек.

— Будто тебя это хоть сколько-то волнует.

— Что ты хочешь этим сказать? — бросает она мне в спину, потому что я уже отвернулся и направляюсь на кухню, но слышу преследование и агонию. Боже, как же мне хочется поверить, что это действительно она, и извиниться за всю причиняемую иногда сознательно, но чаще совершенно против воли боль, но мне нужно, чтобы мы закончились. Мы становимся ощутимо ближе, а я, правда, не смогу оборвать это сам. И вместе с тем я не готов ждать очередного удара в спину и извечно терзаться вопросом, а когда, и думать, что, может, вот прямо сейчас.

— Ничего, кроме того, что ты подписала отказ, а значит, тебе абсолютно безразлично, когда он родится, и как мы с ним вдвоём будем жить дальше.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала? Забрала свои слова обратно?

— Это должен хотеть не я. И зависит это тоже не от меня. А я хочу, чтобы ты ушла, — заведённый, рассерженный и чувствующий желание отрешиться от всего на свете, я буквально выплёскиваю эти слова из себя, как вулканы выбрасывают столбы пепла, — и когда будешь собирать вещи, загляни и в мой шкаф. Там осталась некоторая твоя одежда, — всего лишь шарф и один свитер, затерявшиеся среди моих вешалок, но и их мне было достаточно, чтобы иногда засыпать вместе с ними в попытке притвориться, что исходящий от ткани запах это адекватная замена самому человеку с его духами и просто естественным ароматом кожи и волос. Но однажды я буквально возненавидел всё это, потому что едва уловимый флёр исчез, будто его никогда и не существовало. В тот же момент я убрал словно оскорбившие и обидевшие меня детали гардероба обратно и с тех пор их более не доставал. — И давай побыстрее, чтобы я смог отвезти тебя домой, хорошо? Я не могу опаздывать.

— Но я тоже не могу. Не могу подойти к последней минуте. Теперь, когда ты уже не мой, все моменты, что были у нас с тобой… Я не в силах их отпустить и расстаться с тем счастьем. Ты скажешь мне хоть что-то?

Глава двадцать пятая