Три месяца, две недели и один день

Моя майка освобождается от частично чуждой и забытой мною хватки вместе с поворотом тела с левого на правый бок. Самую малость потянув одеяло на себя, закрыв глаза в попытке не реагировать на вспышки, я ещё и борюсь с потребностью в прошлых временах, когда по ночам мне не приходилось прятаться за одеждой. Мы легко могли заснуть абсолютно обнажёнными, чтобы чувствовать друг друга без преград, а не поворачиваться спиной подобно нынешнему мне. Я не столько о сексе, сколько о полном доверии, которое, как я думал, тогда между нами было, и любви, отвергающей любые прятки. Даже не знаю, что бы я теперь отдал, чтобы вернуть то волшебное взаимодействие, ту прекраснейшую связь хотя бы на одно мгновение. Вполне может быть так, что без преувеличения всё до последнего цента.

— Дерек.

— Да.

— Я скучаю по твоему голосу.

— Только по нему?

— Нет, — её рука тёплая и ни капли не прохладная, и уж тем более не грубая, а ласковая. Когда она сначала кончиками пальцев, а мгновением спустя и всей ладонью дотрагивается до низа моей спины, игнорируя ткань, меня всего буквально передёргивает исключительно в хорошем смысле и сжимает в комок нервов, но это даже приятные ощущения. Я предпочитаю чувствовать стеснение в груди, вызванное прикосновениями, и ломку по ним, возникающую уже спустя секунду после их исчезновения, чем совсем забыть, каково это, когда тебя хотят касаться, и лишиться человека напрочь. Не знаю, что будет со мной, если до этого однажды всё-таки дойдёт. Если мы больше никогда… Ни она ко мне, и ни я к ней. — Нет, не только по голосу. А, наиболее вероятно, по всему. То, что в тебе есть, то, какой ты даже после всего этого времени, и то, что ты близко, но не так, как раньше, и я чувствую расстояние… Какая-то часть меня… Она словно существует отдельно от тела и будто смотрит на всё это со стороны, и ей… Каждый день ощущается как маленькая смерть, и ей или мне мучительно больно, понимаешь?

— Понимаю, — мне ли это не понимать, когда я сам прохожу через то же самое. Одни дни бывают плохими, а другие вполне сносными, если в них происходит что-то такое, что переключает всё внимание на себя. В душе в некоторой степени я жажду сказать, что каждый из нас нередко заслуживает именно то, что получает, но с Лив… Я более не хочу, чтобы ей было плохо. Вот почему её неоднозначные слова откликаются во мне не меньшей надломленностью духа, чем та, которую я распознаю и читаю в её едва слышном и бередящем старые раны голосе. — Но, знаешь, ты ведь жива, а изменить нельзя только смерть.

— Но та девушка…

— Она никто. И ни одна из них никогда не будет тобой. Тогда это не было и не могло быть так, как между нами. И оно ведь всё ещё твоё, — я на ощупь нахожу её левую руку и, нежно сжав, прижимаю ладонь к своей груди, прямо туда, где под кожей, сосудами, венами, капиллярами, артериями и костями располагается самый жизненно важный орган любого человека. — Моё сердце по-прежнему принадлежит тебе, и если ты хочешь его, меня обратно, то…

— Да, я… Я…

— Тогда мы можем разобраться с этим.

Это довольно отчуждённый, обезличенный и отстранённый ответ, вызванный тем, что это, как я уверен, не будет легко и просто, если подумать о перспективе, а не о двух-трёх ближайших днях. но я впервые за внушительный отрезок времени засыпаю не один, а с кем-то, кто не просто кто-то, а самый дорогой мне человек. Наутро, позавтракав кашей с молоком, йогуртом и свежими круассанами из единственной в районе кондитерской, мы отправляемся к врачу, по пути не обнаруживая никаких разрушений или поваленных кустов. Я чувствую себя воодушевлённым, наполненным положительной энергетикой и вполне счастливым. Живот сводит судорогой, как при отравлении, но это не оно. Я скорее ассоциирую эти трепещущие ощущения внутри с бабочками и их крыльями. Напрямую связанные с Лив, а не просто имеющие к ней какое-то отношение, они заставляют вспотеть мои руки, держащие руль. Я чуть ли не выдыхаю в облегчении, как только благополучно нахожу место на парковке, и, вытерев ладони о джинсы, заглушаю двигатель.

Моё дыхание нервное и изувеченное тем, как скоро после минувшей ночи с её усталостью, разочаровывающим отчаянием из-за бессонницы и новой надеждой любезные и внешне обыденные фразы, ставящие во главу угла беспокойство и заботу о любимой женщине, а именно «спокойной ночи», «доброе утро», «что ты хочешь на завтрак?», «на улице прохладно» и «твой телефон у меня», в моей ситуации могут превратиться в «я всё ещё тебя люблю». Я почти едва дышу, когда Лив дотягивается до кнопки выключения по-прежнему тихо играющей магнитолы одновременно со мной, но тут же отдёргивает руку прочь.

— Я как-то забыла, что ты и сам можешь.

— Ты о чём-то задумалась?

— А ты разве не знаешь?

— Откуда?

— Просто прежде ты это чувствовал. Иногда мне было необязательно про что-то говорить. Так я могла выглядеть лучше в твоих глазах. И, наверное, хотела казаться таковой. А ты мне позволял. Никогда не давил и не требовал, чтобы я рассказывала что-то, чего не хочу. И в результате я привыкла ждать, что ты сам догадаешься о чём угодно.