Три месяца, две недели и один день

Но жизнь — это не прописанные диалоги и мгновения, когда ты чётко и заранее знаешь, что и в какой момент скажешь, как при этом будешь выглядеть, о чём думать и что чувствовать, и мне было крайне необходимо напомнить о своей позиции. Невзирая на то, как приятно и желанно ощущается тёплая рука, опускающаяся на живот между полочками полностью расстёгнутой рубашки, и всё сверх этого невинного жеста также, я уверен, чувствовалось бы просто потрясающе, мне не нужно, чтобы мы вдвоём совершили что-то преждевременное. Чтобы это испортило то, чему ещё только предстоит возникнуть заново.

— На тебе всё ещё надеты брюки.

— Ты играешь нечестно.

Лёжа на спине в добровольной полной темноте, я провожу ладонью по очертаниям нежной правой руки в направлении запястья, ощущая круглый живот, плотно и тесно примыкающий к моему боку. Лив почти касается ремня моих брюк поверх частично голого туловища, но правда в том, что несправедлив здесь только я один. Потому что я сказал, что она сможет снять мой костюм, но за исключением пиджака он действительно по-прежнему на мне, в то время как на ней лишь нижнее бельё, и больше ничего.

Ни сапог, которые я помог ей снять, едва мы вошли в наше бунгало несколькими часами ранее, но уже после заката, ни платья с колготками телесного цвета. Лишь тот самый серый комплект, что мы купили тогда вместе. Из-за него я, признаться, испытываю странную скованность. Потому что мы были ужасны во всех смыслах, и как самостоятельные личности, и как пара, но не пара, когда каждая встреча превращалась словно в стычку двух злейших врагов на свете. Но каким-то образом мы тут вместе, невзирая на массу нерешённых вопросов и разную степень обнажённости, и, наверное, это что-то да значит, так ведь? Должно же значить.

Потому что даже самые незначительные и незаметные детали или обстоятельства вмешиваются в нашу повседневность иногда больше всего остального. Они не становятся очевидными вплоть до самого последнего момента. Взять, например, тот факт, что я не видел существование собственного сына не через снимок, пока ребёнок не стал настолько большим, что исчезла всякая возможность его скрыть. Или то, что несколько месяцев тому назад даже Лив не знала, что он, нетронутый и уцелевший, остался внутри неё. Мы вообще не думали, что такое может произойти, и жили каждый своей жизнью отдельно друг друга. Ну или думали, что живём. Но вот было ли это истинной жизнью хотя бы одну минуту?

— Я понимаю, как прежде, уже никогда не будет, но…

— Знаешь, ты как шарик, — вдруг говорю я в потолок, перебивая её, потому что эти слова не находятся в перечне тех, которые хочется слышать. И к тому же в случае с ней секс это не то, что первостепенно. Пусть я и не могу выкинуть эти мысли окончательно, но у нас всё иначе. Наша связь глубже и больше или может такой быть, и я не испорчу это ни своей внутренней нестабильностью, ни знанием того, что наши потребности, совершенно обоюдные и взаимные, ничем не отличаются друг от друга. Не тогда, когда срок потенциально опасный. — Как большой воздушный шарик. Но аккуратный шарик, — шарик, который, как я надеюсь, никуда от меня не улетит. Я ведь не могу держать его за ленточку вечно. И никто не сможет. Рука рано или поздно устанет, и тогда… — И в то же время ты нисколько не шарик, — только-только начав перебирать приятно пахнущие шампунем и просто Лив волосы, я чувствую, как предплечью становится намного легче, едва его покидает тяжесть головы. Смутно видя принимающий сидячее положение силуэт, мне лишь остаётся надеяться, что это не то, что может превратиться в обиду и побег в любой последовательности.

— Потому что шарики лёгкие и совершенные, а я совсем не такая?

Надломленный тон сжимает моё сердце, скручивает желудок и вызывает затруднение дыхания. Я сглатываю комок нервов, вставший в горле, надеясь успеть сказать до того, как он вернётся обратно, и тем самым не дать ей уйти, если вдруг это всё-таки то, о чём она, возможно, думает. Она фактически не различима во мраке и потому кажется эмоционально закрытой, несмотря на всю открытость и искренность всех последних фраз. С одной стороны, ночь прекрасна тем, что делает людей честнее, но с другой она легко может отобрать и отбирает это качество наутро, порой стирая всё, что было, словно ластик.

— Потому что шарики, как бы бережно ты к ним не относился, лопаются и сдуваются. Их целостность недолговечна. А я не хочу это разрушить. Не хочу делать больно, понимаешь? Никогда не хотел, хотя и делал, — мой голос будто задушенный и потому слишком тихий, неспособный выразить всё буквально, а не посредством ассоциаций, но, может, это даже к лучшему. Меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы торопить события, и в том, чтобы что-то стало слишком рано, излишне откровенно и преждевременно правдиво.

— И в тот день по телефону тоже?

— В том числе и тогда, да.

— На тот случай, если мы мыслим и чувствуем иначе, я могу выдержать обидные слова, Дерек.