Три месяца, две недели и один день

Спору нет, я мог бы быть примерным сыном, которому надо реабилитироваться за предыдущий День благодарения, и поведать хотя бы о том, как велика степень моей признательности судьбе за победу накануне, или придумать что-нибудь ещё, но чем мы вообще тут занимаемся? На что я трачу своё время вместо того, чтобы сказать нечто важное и признаться в том, что не даёт мне покоя ни днём, ни ночью, ни в стадии бодрствования, ни в состоянии глубокого сна, и неважно, где я при этом нахожусь? Словно наблюдая за собой со стороны, я вижу лишь фарс и спектакль, который затянулся дальше некуда. Но пора с ним заканчивать. Гасить огни и свет.

— Тим, ты не побудешь снаружи пора минут? Во дворе?

— Нет, не побудет. Хочешь что-то сказать, говори. Здесь все свои, — тут же заступается за него Лилиан, будто я сделал или упомянул что-то такое, что реально его задело и оскорбило, а значит, зацепило и её. Хотя они даже не живут вместе, но тот факт, что в этом плане Лив невероятно далеко до моей сестры с её жаждой справедливости и желанием защищать любимого человека, заставляет меня лишь сильнее хотеть того, чтобы друг вышел.

— Ты потом ему всё расскажешь, и я даже сделаю это сам, но сейчас…

— Всё в порядке, милая, — вставая, Тимоти сжимает её правое плечо и целует её в лоб, — я буду на улице.

— Так что случилось, сын? — спрашивает отец, когда мы остаёмся вчетвером. Больше не в силах сидеть, я подрываюсь с места и отхожу в сторону широкого проёма между столовой и гостиной с декоративным камином и многостворчатыми окнами, выходящими на основную улицу и подъездную дорогу у дома. — С нашим внуком всё в порядке?

— Нет, то есть да. Он здоров, но речь не об этом, — Боже, как же мне это сказать? В теории всё просто, но здесь и сейчас то, что вокруг меня остались действительно только самые близкие люди, совершенно мне не помогает. Потому что всё это неправильно. О таком вообще никто не должен говорить. Ни один уже взрослый сын не должен приходить к своим родителям и просить их о помощи, потому что был женат на неподходящей женщине, и та вскоре оставит его одного с их общим ребёнком на руках, так как быть матерью это не её удел. — Просто вы должны знать, что я вам солгал. Мы с Оливией ни единой минуты не собирались растить и воспитывать его вместе. Она написала отказ. Этот ребёнок… Он только мой. Я знаю, что мы не об этом должны сегодня говорить, но я больше не могу обманывать вас всех. Мне нужно решить, что делать.

— Я думаю, будет правильным сказать, что здесь нечего решать. У тебя будет сын, он наш внук, и ты всегда можешь на нас рассчитывать. Ты ведь согласна с этим, Кимберли? — папа переводит взгляд с меня на маму, но она смотрит исключительно на моё лицо. На основании выражения её глаз я, бесспорно, могу сделать твёрдый вывод, что она скорее считает себя вынужденной соглашаться, чем реально испытывает необходимое понимание. Это по определению не может кончиться добром.

— Нет, я не согласна, Бенджамин, и я с радостью объясню, почему. Я не испытала удовольствия, всё узнав, но ты убедил меня, что наш сын знает, что делает, и что всё будет хорошо. Я вроде как успокоилась, ведь он, и правда, уже самостоятельный человек, готовый нести ответственность за свои слова и поступки, а теперь выясняется, что всё это время он нам врал. Единственное, чего мне сейчас хочется, это взять трубку, позвонить этой женщине и спросить, что она из себя возомнила. Выходит, ты просто ни к чему не готов. У тебя даже нет оборудованной детской комнаты.

— Я всё ещё успею, — я сполна заслужил всё то разочарование и упрёки, что слышу в голосе матери, но она единственная моя надежда и опора, потому что кто, если не она, станет заботиться о моём ребёнке, когда я чисто физически не всегда буду на это способен. Полагаю, я приму любое неодобрение и смиренно соглашусь со всем, что бы не было сказано, лишь бы она всё-таки сменила гнев на милость и перестала так эмоционально переживать.

— Лилиан, дорогая, ты не сходишь проверить Тимоти?

— Хочешь, чтобы я ушла и не слышала, как вы орёте друг на друга? Но я не маленькая, и мы с Дереком одного возраста. Если ты выругаешься, мама, никто не пожурит тебя за то, что ты учишь ребёнка плохому, а он это повторяет.

— Просто иди, Лилиан. Пожалуйста.

— Ладно. Вас всё равно наверняка будет слышно и там, — задвинув свой стул, Лилиан уходит на кухню, а оттуда и на довольно большой задний двор с круглым бассейном, шезлонгами и зоной отдыха со столом, стульями и барбекю. Звук задвигаемой двери, двигающейся по направляющим, можно сказать, срабатывает, как спусковой механизм.

— Просто не могу поверить. Хотя я не должна удивляться. Глубоко в душе я всегда предчувствовала, что вся эта история ни к чему хорошему не приведёт. Что эта девчонка тебя погубит. Но всё это немыслимо, унизительно и абсолютно неслыханно, — мама перемещается в гостиную, где берёт телефон с каминной полки, и продолжает свою изобличительную речь уже с трубкой в руке, — и я не понимаю, вот что ты молчишь?