Три минуты молчания

Вот этого я не учел. Семь дней - это значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.

- У соседей не мог одолжить?

- Меньше десятки занимать - несолидно.

- Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?

- Забуду. Вы напомните, пожалуйста.

- Постой, я тебе пропуск выпишу.

Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.

- До свиданья, мамаша.

- Ступай, счастливо тебе в море.

Была еще самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах*, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили - толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.

* Ковш - часть портовой акватории, углубление, ограниченное с трех сторон причалами.

На углу Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она уже там. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.

Подошел там к трубке мужчина.

- Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...

- Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...

- Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.

- Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?

С кем-то он там пошептался и ответил:

- Хорошо, я постараюсь.

- Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.

- Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?

- Нет, спасибо.

Так мы с нею и пообщались.

Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:

- Бичи! Пустите добровольца!

Расступились. Девица даже выглянула из окошка.

- Это ты доброволец?

- Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!

- Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?

- Восемьсот пятнадцатый.

- Привет! Ушел уже.

- Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.

- Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!

Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.

- Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!

- Надеются, значит, - отвечает другой.

- Ты шутишь! Какая же в январе селедка?

- Так это ж не я иду. Это ж они идут.

Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.

На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.

Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:

- Небось, через проволоку передал?

- Святым духом, - говорю, - по воздуху.

- А много? - смеется милиция.

- Да штуки три.

- Это еще не много. Вот сейчас кочегара задержали -восемь поллитров в штанинах нес.

- Анекдот, - говорю. - Конфисковали?

- Ну, так если вываливаются - это ж не дело! Надо, чтоб не вываливалось.

- Правильно, - говорю.

- Счастливо в море!

Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали - машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой и шел себе, не задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял - весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.

У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой - две синих полосы, между ними белая, поглядывая на берегашей и поплевывая в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил их к пачке, а сам нa мою курточку загляделся.

- Матросом идешь?

- Матросом.

- Хорошо. - Не знаю, что тут особенно "хорошо", но так уж всегда говорится. - А я третьим штурманом.

- Тоже хорошо.

- Медкомиссию прошел? В этом году не надо. А венеролога? Не намотал на винт? Ангел меня сохранил.

Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.