Три минуты молчания

- Рубай, Волна, веселей, - кандей ее уговаривал. - Скоро на вахту пойдешь.

Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то - Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая - за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве - сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, - ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху - с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.

Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.

- А сам не покушаешь?

Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.

- Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак. - Докончи, все равно мне новый варить.

Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.

Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".

Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.

- Что, - спрашиваю, - рука онемела?

- Да нет, чепуха.

Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.

Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого - и в бак.

- Так же много отходов, - говорит.

- Ну, чисти, как знаешь.

Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.

- Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.

- Спасибо, - Алик говорит.

Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.

- Шура! - крикнул туда, в салон. - Четырех учти.

- Я не в счет, - говорю. - На вахте.

- Сиди ты! Вахтенному - полуторную. - Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. - Фирстов Серега. Компоту оставь запить.

Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:

- Пожалуй, и меня не в счет... Я этого не пью. Ни разу не пил.

Раскосый опять посмеялся одними губами.

- Ах, он предпочитает шампанское.

- Разбирайся с вами, котятами, - сказал Серега, - кто чего не пьет!

Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с "Маками" и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых - это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное - спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: "Топи веселей, картушка* примерзает!"

*Картушка - градуированный диск компаса, насаженный на иглу и плавающий в незамерзающей жидкости - обычно в разбавленном спирте.

Шура веселыми глазами смотрел - что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.

Рядом с Шурой стояла девка - молоденькая, нахмуренная - держалась за его плечо.

- Шура, - просила его, - когда ж ты со мной поговоришь?

Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался - такой красивый был парень, просто первый сорт, - глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, - хотя не сравнить его с Шуркой, - черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.

Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.

- Хватани, кореш.

Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.

- Сам откуда, кореш?

- Орловский.

- Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.

Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас - не умрем ли? Нет, живы, - потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.