Три минуты молчания

- Что ты! - сказал "дед", как будто услышал, о чем я думал. - Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.

- А что она делала, эта машина?

"Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:

- Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.

- Зверушек, наверное, попугали там?

- Каких таких зверушек?

- Да нет, я так.

Просто я вспомнил - мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку - как он вылазит из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех - улепетывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: "Вали, вали, Потапыч!.." Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...

- Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.

Мне отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.

- "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.

Тут меня позвали с палубы.

- Ступай, - сказал "дед".

Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.

- Куда делся, вахтенный? - старпом стоял в окне рубки. Был он, наверное, из поморов - скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. - Я тебя час зову, не откликаешься.

Час - это значит, он два раза позвал. Я не стал спорить. Это самое лучшее.

- Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?

- Кто пришел, тот на месте.

- Отвечаешь не по существу вопроса.

А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе догонят.

Еще два человека прыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он ведь на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до фени, каких хочешь, но на все случаи жизни - зеленка и пирамидон, больше он не знает. Зеленка - если поранишься, а пирамидон - так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.

За третьим - женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он ее за талию обнимал, а она его - за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.

- Иди, - сказал ей нежно, - простудишься. Она постояла, как статуя, и пошла.

- Хороша? - спросил у меня третий. - За полторы сойдет, верно?

- За двух.

- Сашкой зовут. Вчера познакомились.

Я кивнул.

- Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.

- Это почему отзовут?

- А не ловится селедка.

- Неделю назад ловилась.

- Неделю! За неделю, знаешь, что может произойти? Землетрясение! Черт-те чего! Я те говорю - отзовут.

Новости, конечно, самые верные. Одна баба слыхала и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то таинственные слухи: отзовут, не доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда, и правда, отзывают. Но я сколько ни плавал, день в день приходили, на сто шестые сутки.

- Что ж, - говорю, - приятно слышать.

- Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?

- Все так же.

- И зря. Отнеси мешок в штурманскую.

- Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.

- Резкий ты парень!

Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.

- Вахтенный! - старпом позвал из рубки.

- Ну?

- Не "ну", а "слушаю". Убрать трап!

С берега мужичонко, в шапке набекрень, подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:

- Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!

Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.

- Вахтенный! Отдать кормовой!

Тот же мужичонко подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.

- Что молчишь? - спросил старпом. - Конец отдал?

- Порядок, - говорю, - можете отчаливать.

- Надо говорить: "чисто корма!"

- Знаю, как надо говорить.

Чудо, что за пароход. Как будто один я отчаливал. Не считая, конечно, старпома.

Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил черную воду. Борт начал отходить, и я пошел на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:

- Отдать носовой.

Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал свое дело, похлопал рукавицами себя по груди, по ляжкам и сказал мне:

- Счастливо в море, парень!

- Ага. Бывай, отец.

Мы уже отошли на метр, - в слабом свете плескалась мазутная вода между бортом и стенкой, плавали в ней щепки и мусор, и я пошел закрепить леер где раньше был трап.