Три минуты молчания

Я вылез - вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотались, бились о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол - вся серебряная, вся шевелилась. Я все это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.

Я пробрался к дрифтеру - он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел - кроме снега и черной волны. У него самого все лицо залепило, на каске налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:

- ...мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало...

- Дриф, ты чего?

Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:

- Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. Пусть чего хотят делают.

Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.

- Закрой люковину, еще кто провалится...

Ощупью я до нее добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня не отодвинули - дальше, на подтряску.

Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:

- Трюма не открывать. Оставить рыбу на борту.

Загородили ее рыбоделом, бочками с солью и так оставили - авось не смоет. Гурьбой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.

- Все, бичи, - сказал Шурка, - последний день живу...

Слышно было, как шел к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:

- Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!

Васька Буров лежал-лежал и засмеялся.

- Ты чего там? - спросил Шурка.

- Есть дураки. Не перевелись еще. Сейчас опять позовут, и что - не выйдем?

- Ну да, позовут!

- А вы кухтыли видали?

- И что - кухтыли? - Шурка свесился через бортик. - Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.

- Чего тут не понимать. Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит - вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.

- Ну, ладно, по четыреста. А как ее выберешь, когда и трюма не открыть?

Васька вздохнул:

- Вот и я говорю - не перевелись. Разве им, на "голубятнике", рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь еще сети потерять - его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок - он деньги стоит. Это слезки наши ничего не стоют.

Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришел - кандей Вася.

- Ребятки, обедать.

Мы ему обрадовались, как родному.

- Вась, ты чо ж по палубе бежал? Не мог по трансляции объявить?

- У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.

А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить "как следует".

- Жалко вас,ребятки. До ночи не расхлебаете.

Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось - нам посочувствовать.

В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки - как кирпичом натерты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешкой:

- Что нерадостные? Такую рыбу берем!

- Где ж мы ее берем? - спросил Васька Буров. - Мы ее только щупаем да назад отдаем.

Жора пожал плечами. Его вахта еще не наступила, рано голове болеть.

- Позовешь выбирать? - спросил Шурка.

- А что думаете - пожалею? - Жора вдруг поглядел на меня. - Это вот кого благодарите.

Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду - как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придется рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришел, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.

Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подает и "деду". Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.

- Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?

Вася пошел за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.

- Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!

Шурка сказал, не подняв головы:

- Это она в каюте слабая.

- Намек - поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой - и выйду. Тогда что?

Шурка удивился.

- Ничего. Выйдете, и все тут.

Пришел "дед". Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.

- Как думаешь, Сергей Андреич, - спросил Граков, - поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясем, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодежи руки опускаются перед таким уловом.

"Дед" молча принял тарелку, стал есть.

- Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?

"Дед" будто не слышал его. Нам даже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков все улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам - лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.