Три минуты молчания. Снегирь

Я поглядел – ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни – шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: два ботинка, две туфельки. Так он и будет, этот шёпот прощальный, – до самой Тюва-губы. Потому что порт – это ещё не отход. Вот Тюва – это отход. Там мы возьмём вооружение : сети, троса, кухтыли, возьмём солярку, уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдём на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмёт наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовёмся по имени-отчеству. Знамо дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят всё судно и выведут этих женщин на палубу – назад отвезти, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько только можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим – под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: «Ты там смотри, Верка (или Надька, или Тамарка), гулять будешь – узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!» А они нам снизу: «Глупый ты, Сенька (или Васька, или Серёга), говори, да не заговаривайся, люди же слушают, когда ж это я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!» И катер нырнёт в темноту, покачивая топовым[21], повезёт наивернейших наших жён, невест и подружек, – я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался за занавеской.

Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море – это твоё прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься – это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.

И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлёпанцах на босу ногу:

– Вахтенный! Флажок почему не поднял?

– Может, он поднят?

– Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.

Я влез на ростры[22], пробрался между шлюпками к корме и поднял флажок – весь замасленный, линялый, в копоти, – разглядит его там диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот верзила меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлёпанцах. Ну, такому ничего не сделается – лицо младенческое, румянец во всю щёку, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.

– Новенький, аттестат будешь оформлять?

– Матери в Орёл.

– А бичихи – нету?

– Нет пока.

– И алиментов не платишь? Что ж ты такой?

– Такой уж…

– Ну, и я такой. – Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. – Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.

– Хорошо.

– Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй.

Зашлёпал к себе вприпрыжку. И тут же меня с берега позвали:

– Вахтенный!

Стоял на пирсе мужичонка, весь в бороде, поматывал концом шланга.

– Воду будем брать ай нет?

– Обязательно, отец.

– Ну дак валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я ещё тебя перемоложе.

Хорошо же я выглядел после вчерашнего!

– Вода у тебя – питьевая?

Он для чего-то на шланг поглядел.

– Нет, вроде мытьевая.

Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Он своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот ещё кому-то. Так и домахались до водокачки.

– Вахтенный! – опять кричат.

Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвёл лебёдку, петлёй обвязал коровью ногу и затянул.

– Вирайте!

Поплыла мороженая нога с причала на камбуз – торжественно, как знамя. Потом ещё мешки перегружали – с картошкой, сухофруктами, вермишелью и чёрт его знает с чем. А только управился – опять голос, с берега:

– Вахтенный!

Стоит – в шляпе, под ней уши мёрзлые, дышит себе на руки.

– Кто воду берёт?

– Что значит «кто»? Пароход берёт.

– Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.

– Мы ж не за границей.

– Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?

– Кто шланг давал, сказал – мытьевая.

– Персонально кто? Не помните. Как же так получается?

А чёрт его знает, как это получается. Все руками махали.

– Что ж теперь, – говорю, – обратно её качать? Тоже деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся, раздражения кожи не будет. Доктора советуют.

Озадачился в шляпе.

– Всё равно – непорядок. Вот как мы это назовём.

Махнул тоже рукой и пошёл. Минуты не прошло, как снова:

– Вахтенный!

Это из рубки старпом – его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне глазом на палубу. А там, возле трюма, стоял некто – в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в тёплых галошах, руки за спиной, – наблюдал за берегашами, как они бочки швыряют. Так, умаю, сейчас насчёт кранцев будет заливать.

– Ты вахтенный?