Три минуты молчания

Мы закачали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то и отдых. Так он у нас был в воде.

Васька поплевал на руки и сказал:

— Семьдесят качков сделаю и помру. Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди — такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство — будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой — вверх, вниз, вверх, вниз, — только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него все внутри оборвется? Очень близко было к этому…

— Алексеич, — позвал «дед» сверху. — Поди ко мне. По трапу нам смена спускалась — дрифтер с бондарем и Митрохин.

"Дед" меня вытащил за руку и наклонился над шахтой:

— Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь? «Мотыль» Юрочка выплыл из пара, как из облака.

— Давай-ка подкинь оборотиков.

— Сергей Андреич, опять перекалим движок.

— Ничего не поделаешь, — сказал «дед». — Теперь уж давай на износ.

"Дед" пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.

— Зачем звал, «дед»?

— К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.

— Это как?

— Вот вместе и подумаем.

Всю дорогу — когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, — все это время я думал: как же мы с ним стыкнемся? На такой волне подойти смерть. Ну, а на что мы еще шли? Вот уж действительно — все мы рехнулись.

Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему «маркони» сидел за столом, упершись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал «маркони». Старенький он стал, наш кеп, весь сгорбился. Снял шапку и вытер лысину платком.

— Где ты там? — спросил «дед».

Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарем — на полметра, не больше.

— Что ты ему сказал? — спросил я «деда».

— Кому?

— Кепу. Почему он вдруг повернул?

— Так, ничего особенного. Сказал: с тобой в «Арктике» за столик никто не сядет.

Смешно мне стало — чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.

— Ты не смейся над ним, — сказал «дед». — Он еще за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?

— Чего?

— Да линемет.

"Дед" стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.

— Вот он. — Вытащил линемет с самого дна. — Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!

— Леерное сообщение будем налаживать?

— Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.

— Крышка была открыта?

— Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что — пальнем один, для смеха?

"Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.

— Осрамимся, — сказал «дед». — Осрамимся перед иностранцами.

— Может, подсушим?

— Это надолго. Это — не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.

— Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.

Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще? Когда сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.

— Придется руками, — сказал «дед».

— А добросим?

— Я — нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.

Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.

— Отдохни, — сказал «дед».

Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся слабеньким гудком.

"Дед" отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.

— Ну, здрасьте, — сказал «дед». — Вот и мы.

Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.

— Парус! — закричал «дед». — Парус зарифили?

С палубы кто-то ответил:

— Убрали уже, сами не глухие.

"Дед" кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:

— Справа по курсу — судно. Питание на прожектора! Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел — сквозь брызги, сквозь заряд — зыбкую тень на волне.

— Видишь его, Николаич? — спросил «дед».

Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.

Теперь уже ясно было видно — он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.

— Ближе не можешь? — кричал «дед». — Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.

Там в корме показались люди — в черных роканах с белой опушкой. Я еще отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.

— На "Пегги"! — боцмана глас прорезался. — Концы ваши — где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!…