Три напрасных года

С новым знакомцем, который был москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег и потопали к флотским. Валеру тихоокеанцы приветствовали радостно, меня сдержанно:

— Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.

Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.

— Бей!

Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный — вслед за мячом полетел и тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка — в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.

— Парень годится, а обувь нет.

Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел посёлок, гражданские лица и почувствовал себя самовольщиком.

Игра была календарной, на первенство посёлка (или гарнизона?). Против нас бились офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера — не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» — техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру во втором. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему точный пас на ход. Играл он здорово — что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений, и часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил — отдыхай, пропеллеры!

Тихоокеанцы:

— Всё, теперь всегда за нас играть будешь — с Валерой вместе.

Коваленко:

— Если к нам попадёт. Одного моториста ждут во втором звене — они сейчас на границе.

Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи не тронули. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Володя Калянов из Питера, а в Ленинграде почему-то ни разу не был и даже не слышал о таком. Лёха обзавёлся кроватью в кубрике и шкафчиком для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:

— Посуду моет самый молодой.

Я хотел было высказаться насчёт другого закона — гостеприимства, например — да промолчал. Хорошо — покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая — ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал на своём «корвете», а посуду моет очередник.

— Ты, зё, старайся, старайся, — прикалывался он. — Глядишь, погранца заработаешь.

Услышал его боцман Мишарин:

— Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело — легко. Ну-ка, подь сюды.

Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.

— Будем кнехты осаживать. Бей!

Лёха, что было мочи, ахнул по битенг-кнехту на баке. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.

— Что происходит?

— Кнехты осаживаем, — сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. — Вытянулись от швартовок. Давай ещё.

Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.

— Тьфу, чёрт! — выругался Мишарин. — Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.

Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалывается команда. Во флоте это любят.

А я мыл кружки и после вечернего чая. И на следующий день после завтрака. А после обеда забрался в кузов ГАЗ-66 и поехал на границу, где ждал своей смены дембель Никишка.

Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.

— Где твои вещи?

Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку — надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Этому меня обучили в первый же день на 67-м. А я подумал, что за меня всё сказал Никишка, и молча ввалился в кубрик, где сразу же напрягся экипаж — что за фраера им подсунули?

Старшина первой статьи Никифоров уже сунул мою шинель в шкафчик.

— Твой. И кровать твоя, — постучал ладонью по панцирю гамака. — А это твой начальник.

— У-у, сука, — поднёс он кулак к носу старшего матроса Сосненко. — Гляди у меня.

Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.

— Прошу добро! — и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.

— Что, Никишка, готов? Замену прислали? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую — сиди, жди.

Рожков умчался за доской. Ребята проводили Никишку, притащили хлеб из машины, сбились в кубрик меня послушать, но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.

— Куришь?

— Курю.

— Боцман, где попельница?