Три недели покоя

Они сидели с братом на палубе, разделённые столиком. Анна Ильинична поставила локти на столик, опёрлась подбородком на ладони, вся подалась к брату, и лицо её с длинными чёрточками чёрных бровей выражало нетерпеливый интерес и внимание. Чёрные колечки волос выбивались у висков, мешали глазам, она откидывала волосы лёгким жестом и снова слушала, и губы дрожали от смеха. «Лёгкая. Чувствует очень. Весёлая, — определила Лиза. — Очень мне нравится!»

Теперь займёмся братом. Кем может он быть? Лиза привыкла в Нижнем видеть купцов и промышленников, составлявших, по её наблюдениям, самую могущественную часть рода людского, но человек этот, немного скуластый, с высоким лбом и удивительно изменчивым взглядом, то прищуренным, то открытым, то смеющимся, то вдруг страшно серьёзным, человек этот, которого на пристани называли Владимиром Ильичем, был совсем в другом духе. Не промышленник. Совсем не промышленник. Те тяжёлые, важные. Барин? Тоже нет. Слишком просто одет, ничего барского. Кто же? Учитель? Может быть. Да, скорее всего. Итак, определено: учитель. Преподаёт литературу в нашей Нижегородской мужской гимназии, рассказывает о Карамзине и Державине.

Тут Лиза увидела, к ним подошла мать. Маленькая женщина с чёрным кружевом на белых волосах, и у обоих, особенно у Владимира Ильича, улыбкой осветилось лицо. Он любит мать. Взрослый мужчина и так трогательно любит мать, как хорошо!

Куда они едут? В Казань? Почему они едут в Казань на этом пароходишке, где такие плохонькие каюты даже первого класса, на таком простеньком, почти убогом судёнышке? Пётр Афанасьевич едет на нём, потому что хозяин — член акционерного общества, хочет удостовериться, как на их пароходике, что. Ведь ежедневно из Нижнего в Казань отплывают роскошные трёхпалубные, с салонами, музыкой и даже электричеством пароходы общества «Кавказ и Меркурий» или судовладельца Зевеке. Нет, наверное, они едут не в Казань. Куда же?

Вот какое следствие вела молодая особа в сиреневом платье, пока позади неё не раздался внушительный голос:

— Природой любуетесь, Елизавета Юрьевна?

Мужчина лет сорока, полный, розовый, с толстым носом, русой бородой, разделённой на два острых клина, и щегольски подстриженными усиками, подходил к ней, одетый пёстро и заметно — в клетчатые брюки желтоватого тона, светлый жилет, пиджак цвета горчицы; бриллиантовая булавка держала белый шёлковый галстук, два перстня с бриллиантами красовались на волосатых пальцах.

— Природой любуетесь?

Да. Такие прекрасные виды.

— Виды прекрасные. А я, признаться, вздремнул. Дела собралось перед дорогой. Ночью почти что не спал.

— У вас всегда много дела.

Такое моё назначение. У каждого своё назначение. Ваше — украшать жизнь.

— Комплименты говорите, Пётр Афанасьевич, — не потупляя глаз, видно привыкшая к его комплиментам, ответила она.

— Не комплименты, а сущая правда. Сущая правда, и доказывать нечего. А здесь побогаче бы надо, жемчуга сюда просятся.

Он потянулся пальцем к её тоненькой шейке с простеньким медальончиком на ленте. Она отстранилась. Невольно кинула взгляд в сторону, где разговаривали брат и сестра. Ушли. Никого не было на палубе.

— Скромница, Елизавета Юрьевна.

— Вы знаете, я не люблю.

— Скромница. И славно. Одобряю. Надоели разные сами виснут, тьфу! А вы всё молчите, — пытливо сказал он.

«Верно, — подумала Елизавета Юрьевна, — молчу. Не знаю, о чём говорить, совершенно не знаю, как дурочка».

Солнце коснулось её руки. Волга повернула, и солнце пекло теперь эту сторону палубы, накалило обшивку.

— Вам не полезно на солнце, — сказал Пётр Афанасьевич.

— Почему?

— Вам нехорошо загорать. Надо беленькой там показаться, во всей вашей красе.

Она вспыхнула и нахмурила брови.

— Батюшки мои! Ха-ха-ха-ха! — весело разгремелся он. — Как вам серчать-то к лицу!

— Я думаю, что всё это напрасно, эта поездка, — хмурясь, сказала она.

— И совсем не напрасно, Елизавета Юрьевна. Разве вам не нравится прокатиться по Волге?

— Нравится, но…

— А давайте без «но». Боитесь, что встретят плохо?

— Боюсь? Нет. Ведь я с вами, — сказала она.

— Вот умница, милая вы моя, ответит-то, как королева.

— С вами не боюсь, но всё равно неприятно, будто на выставку еду.

— С вашей красотой никакие выставки не боязны. Хоть каждый день, только славы прибавится. Что же, обедать пойдём, Елизавета Юрьевна? Прошу.

Он подал ей руку. Но палуба была тесна и, сделав неловко два шага, он вынужден был пустить её вперёд, сам пошёл сзади, улыбаясь довольной улыбкой, глядя на её узкие девичьи плечи, тонкую талию и волны оборок на подоле.

Обед был в разгаре. Места в салоне почти все были заняты. Официант, изгибаясь, проводил Петра Афанасьевича к оставленному для него столику на две персоны возле окна. Не поднимая глаз, Елизавета Юрьевна увидела за соседним столиком Анну Ильиничну с братом и матерью. «Значит, судьба мне с ними познакомиться», — подумала Елизавета Юрьевна. Такая в голову ей засела фантазия. Так как фантазии наши никто не в силах разгадать, мы вольны воображать что хотим, улетать в поднебесье, опускаться на дно океанское, любить кого пожелаем.