Три недели покоя

Со счастливой беспечностью своих девятнадцати лет Лиза проспала Казань — и как пароход приставал, как отдавал капитан команду зычным капитанским голосом, как матрос кидал чалку, как кипела пеной под колёсами вода, — всё проспала. Проснулась — тихо, вода не шлёпает о днище, стоим. «Чем мне для начала заняться?» — думала Лиза, сладко потягиваясь после сна на пружинистом диване. «Ага, помню, помню». Она помнила уроки Татьяны Карловны, не оставлявшей и после института над ней попечения. Татьяна Карловна давала Лизе уроки светского тона: в путешествии надо менять туалеты, как требует этикет. «Пять-шесть платьев мало-мальски приличных есть у тебя?»

Пять, пожалуй, найдётся. Лиза перебрала и перемеряла все их и для Казани оставила простенькое, из сарпинки, в белые и лиловые полосы. Приоделась, поглядела в зеркало, сделала причёску, напустив на уши каштановые с золотинкой волосы, понравилась себе, улыбнулась и вышла на палубу.

Пётр Афанасьевич сказал, что, пока стоит пароход, придётся ему уехать по делам. «Не беспокойтесь, не ждите, по возможности проводите время приятно».

Палуба была пуста, пароход пуст, все уехали в город за шесть вёрст от пристани, и Лиза не знала бы, чем занять время, но подошёл официант из салона и, почтительно нагибаясь, сказал, что «завтрак готов-с, велено пригласить барышню, когда встанут-с».

Лизе нравилась почтительность, какой здесь, на пароходе, её окружали горничные, официанты и сам капитан с квадратными плечами и лицом кирпичного цвета. Лизе нравилось, что все любили её.

— Данке! — привычно поблагодарила она по-немецки и прошла в столовый салон, решив заказать на завтрак пирожки с вареньем и кофе.

— Прикажете рыбу? Цыплёнка?

— Нет, пирожки с вареньем.

Официант с полусогнутой спиной попятился и почтительно удалился.

Она путешествовала, как знатная дама из переводных романов, которыми была полна её голова, и старалась подражать этой выдуманной даме из дешёвеньких книжек. «Чем бы заняться теперь? — съев пирожки, задала себе Лиза вопрос. — Сходить разве посмотреть, что за пристань».

Пристань в Казани была бестолкова и сумбурна, набита народом, полна суеты, криков. В Казани был не один, а много причалов, наверное не меньше двадцати, поставленных на воде под песчаным обрывом плечом к плечу, заваленных ящиками, кулями; товарные и пассажирские, для пароходов дальнего и местного следования — всё вперемежку. На обрыве над пристанью толпились кабаки и лавчонки; на солнцепёке полукольцом выстроились десятки извозчиков, кидавшихся на зов пассажиров, хлеща кнутами смирных коней, гикая, крича по-татарски и по-русски, вздымая тучи пыли из-под колёс и копыт; крикливые грудастые бабы торговали за деревянными ларями всяческой снедью; и на причалах, меж причалами и у самой воды, на брёвнах, перевёрнутых ящиках и прямо на песке сидели, лежали, стояли какие-то до черноты загорелые люди в рваных кацавейках и куртках, засаленных штанах, ватных шапках. Все, как один, белозубые, взгляд у всех колючий и дерзкий, разбойничий. «Грузчики», — догадалась Лиза, видя за спинами у некоторых прикреплённые через плечи приспособления для ношения грузов, под названием «подушки», хотя ничего похожего на подушки в них не было.

Непонятное что-то происходило на причале, к которому пришвартовался пароход. Грузчики, их было человек девять, сидели на полу вдоль борта и в проходе, расставив ноги, и курили махорку. Молча. Лица упорные, словно задались целью сидеть и молчать. Впрочем, двое лежали на животах, подложив руки под головы, должно быть спали; у этих двоих (Лиза увидела) на голых пятках углём выведена была цифра 6.

— Не хозяин я, сам подневольный: что прикажут, моя обязанность — выполни. Ежели бы воля моя, отчего не уважить? Я не прочь, я согласен, да надо мной тоже власть, — каким-то неестественным, тонким и в то же время вроде бы внушительным голосом говорил человек в полотняном пиджаке и картузе, подстриженный в кружок, с козлиной бородкой, будто из пакли.

— Что вы молчите? Что? Молчите-то что?

— Наше слово сказал, — ответил старший из грузчиков, татарин, весь измеченный оспинами. — Наше слово сказал, твоя говори.

И раздавил об пол цигарку с махоркой.

— Леший с вами, коли так, — плюнул человек в картузе. — Много чести вам кланяться. Других подряжу. Вашего брата на пристани пруд пруди.

Ушёл, скрипя сапогами со сборёнными голенищами. Всем своим видом показывая: «Коли так, леший с вами!» Никто из грузчиков не шевельнулся поглядеть вслед. Сидели словно каменные.

— Ходи, ищи, — бросил татарин вдогонку.

Лиза стояла, держась за борт, перегнувшись, глядела вниз. Один, молодой, тёмный, как цыгдн, с шапкой путаных, круто вьющихся в кольца волос, поднял глаза, обвёл её медленным взглядом и равнодушно отвернулся, будто не живая девушка с белой кожей, в платье из полосатой сарпинки была перед ним, а кукла. Она в досаде прикусила губу. Как он смеет так отворачиваться, грузчик какой-то!

Тот, в картузе, возвратился. Глаза растерянно бегали, и чувствовалась в нём озабоченность.