Три нити

– И такое бывает, – ответил мой собеседник уже невесело и повертел в пальцах тонкую ракушку; тут мне стало стыдно, что я так докучаю старику. – Тогда остается только утешать себя, что ты сделал все, что мог. Но ты прав: не надо зазнаваться.

Вздохнув, лекарь поднялся с лавки и продолжил свое кружение между учениками и развалившимися на полу больными. Среди них оказался и дядя, которому успели обрить спину ниже лопаток; теперь Тороло, присев на корточки, не спеша размазывала по ней слой блестящей черной мази. Судя по тому, как Мардо шипел и извивался, жглась эта штука нещадно – но только через час ему наконец разрешили сесть, утереться полотенцем и натянуть чуба. Теперь уже сам лекарь подошел к нему и вручил бумажный конвертик с пилюлями, но, когда дядя потянулся за деньгами, остановил его лапу. Они долго обсуждали что-то полушепотом, потирая подбородки и то и дело поглядывая на меня сквозь красноватую мглу.

Когда мы вышли из этого жуткого дома, был около полудня – но мне показалось, будто мы провели тут вечность.

– Ну, поздравляю, – почесывая шею, сказал мне Мардо. – Будешь учеником лекаря, Нуму.

***

Старый лекарь решил, что мое обучение начнется только в новом году. Может, так велел ему календарь благоприятных дней, а может, сейчас он был слишком занят заботой о горожанах, во время праздников десятками угоравших от дыма курильниц, лишавшихся шерсти во время огненных пудж и мучившихся коликами от слишком обильной еды и выпивки. Как бы то ни было, последнюю неделю месяца Черепахи я ночевал в Длинном Доме, в опустевшей повозке Мардо. К ее дну прилипли тонкие, сухие былинки – всего лишь случайный мусор, нанесенный ветром или прилипший к тюкам с товарами, но я сжимал каждую в лапах, и долго рассматривал, и думал, как удивительно, что эта трава, лишенная ног и крыльев, вдруг перенеслась из далекой горной долины в самое сердце Олмо Лунгринг.

То было ночами; а дни мы с дядей проводили на улицах Бьяру, среди великого множества вещей. Здесь на просторных площадях устраивали состязания со стрельбой из лука, борьбой и скачками на ездовых баранах; и пока народ кричал и улюлюкал, веселые женщины в полосатых передниках торговали с тележек пирожками, жареными момо и кусочками мяса, нанизанными на палочки – хитрая выдумка, чтобы не пачкать пальцев! Здесь под навесами из цветной ткани устраивали представления бродячие колдуны: одни превращали голубей в яйца, а яйца – в драгоценные камни, другие плавили в лапах слитки железа и пили его пригоршнями, шумно глотая, а третьи в мгновение ока взлетали до самых крыш и затем медленно спускались вниз, разбрасывая над толпой бумажки с благословениями. Дядя наловил таких целую охапку и спрятал за пазуху – на удачу. Здесь бродячие певцы, цепляя струны когтями, затягивали песни о героях и демонах или, как водится, о несчастных влюбленных; до последних я был не большой охотник, хотя признавал, что по обилию невзгод и трупов любовь переплюнула самых свирепых чудовищ.

Среди собравшихся в Бьяру я заметил даже пришельцев из южной страны, которую так проклинали Тамцен и Сота: высоких и стройных, с темными глазами, подведенными углем. Южане славились умением укрощать диких зверей: на их плечах пятнистыми хатагами висели змеи; из-за пазухи, скаля мелкие зубы, выглядывали ловкие обезьяны; а на шапках, как в гнездах, умостились хохлатые птицы, подражающие чужим голосам. Один укротитель даже вел на цепи настоящего тигра… правда, тот внушал скорее жалость, чем страх. Зверь был тощий и такой сонный, что едва не падал на ходу; его огромная голова, выкрашенная синим и красным, моталась у самой земли, а из приоткрытой пасти свисали нити слюны. Должно быть, его опоили маковым молоком; но горожане все-таки взвизгивали и разбегались прочь при его приближении.

Правда, сколько бы мы с дядей ни бродили по Бьяру, было одно место, которого Мардо избегал, то ли от робости, то ли от страха. Только в последний день Нового года мы пошли туда, чтобы увидеть богов.

***

Ночь накануне Цама46 выдалась особенно теплой и влажной – сквозь сон я слышал, как тяжело вздыхают яки, преющие под толстыми шубами. Утром с севера наползли грозовые облака и вдалеке, над горами, блеснули первые зарницы. Но жители Бьяру не боялись непогоды: все они, от мала до велика, устремились к берегу озера Бьяцо, на площадь Тысячи Чортенов. Со стороны города ее полумесяцем окружали дворцы знатнейших барпо и оми; сегодня эти счастливчики со всей семьей, детьми и прислугой высыпали на балконы и плоские крыши, чтобы беспрепятственно наблюдать за шествием. На самой площади на время праздника возвели помосты из драгоценного красного дерева – там, под навесами из парчи и зонтами из звериных шкур и павлиньих перьев, расположилась знать попроще и богачи победнее; следом шли ряды грубых, на скорую лапу сколоченных лавок – для мелких чиновников и приезжих шенов; ну а простой народ расселся прямо на гладких камнях, подстелив под хвосты кто стеганые покрывала, кто чуба.