Три новеллы

– Когда твои ноги, милый Нойной, дорастут до земли, я буду уже в космосе.

Мальчик сосредоточился, стараясь дышать в такт с дедом. Это другая их игра.

– Деда, мы тут, чтобы научиться говорить «до свидания»? – спросил он наконец.

Старик, почесав подбородок, надолго задумался.

– Да, Нойной. Боюсь, что так.

– У меня досвидания плохо получаются, – признается мальчик.

Дед, кивнув, гладит его по щеке, мягко, хотя пальцы у него шершавые, точно замша.

– Это у тебя от бабушки.

Ной помнит. Когда отец забирал его вечером от бабушки с дедушкой, произносить эти слова ему запрещалось. «Не говори так, Ной, не смей мне этого говорить! Когда ты меня покидаешь, я старею. Каждая морщинка на моем лице – это твое «до свидания», – сокрушалась она. Так что вместо этих слов он ей пел, и она смеялась. Она научила его читать, и печь булочки с шафраном, и наливать кофе так, чтобы не расплескивался, а когда руки у нее стали дрожать, мальчик сам научился наливать по полчашки, чтобы не расплескалось, потому что ей было неловко, что она расплескивает кофе, а он не хотел, чтобы ей было перед ним неловко. «Небо не больше, – шептала она ему в самое ухо, когда прочитала сказку про фей и он уже почти засыпал, – чем моя любовь к тебе, Ной». Она не была безупречной, но она была его. Мальчик пел ей в последний вечер, перед тем, как она умерла. Ее тело отказало раньше, чем мозг. А у деда все наоборот.

– У меня досвидания плохо получаются, – говорит мальчик.

Губы деда растягиваются в улыбке, открывая один зуб за другим.

– У нас еще будет много возможностей потренироваться. Ты всё отработаешь как следует. Почти все взрослые ходят и угрызаются хоть об одном каком-то досвидании, и мечтают вернуться в прошлое и сказать его получше. А нашему с тобой досвиданию таким быть не обязательно, ты сможешь его повторить сколько хочешь раз, пока оно не станет безупречным. А когда оно станет безупречным, твои ноги дорастут до земли, а я уже буду в космосе, так что бояться нечего.

Ной держит старика за руку – человека, который научил его рыбачить, и не бояться слишком больших мыслей, и смотреть в ночное небо, и понимать, что оно состоит из цифр. Это своего рода благодать, дарованная математикой, – он теперь не боится того, что страшит большинство людей: бесконечности.

Ной любит космос за то, что тот никогда не кончается. Не умирает. Он – то единственное, что тебя никогда не покинет.

Ной болтает ногами и разглядывает металл, поблескивающий между цветов.

– Деда, там на каждом ключе цифры.

Дед наклоняется со скамейки.

– Да, кстати, точно.

– Зачем они?

– Не помню.

В его словах слышится испуг. Его тело тяжелеет, голос делается тонким, кожа обвисает, точно парус, который вот-вот потеряет ветер.

– Деда, почему ты так сжал мою руку? – шепчет внук.

– Потому что все исчезает, Нойной. А тебя я хочу удержать больше всего на свете.

Мальчик, кивнув, крепче сжимает его руку в ответ.

Он сжимает руку девушки все крепче и крепче, пока она, ласково отогнув один за другим его пальцы, не целует его в шею.

– Ты вцепился в меня, точно я спасательный трос.

– Не хочу снова тебя терять. Я не выдержу.

Она беззаботно шагает вместе с ним по дороге.

– Я же тут. Я всегда была тут. Расскажи еще про Ноя, расскажи мне все.

Его лицо смягчается и наконец расплывается в усмешке:

– Он так вытянулся! Скоро ноги у него дорастут до земли.

– Придется класть больше камней под якорь, – кивает она.

Легкие останавливают его, заставляют прислониться к стволу. На коре вырезаны их имена, но он уже не помнит зачем.

– Воспоминания ускользают от меня, любимая, это как пытаться снять нефтяную пленку с воды. Я вечно читаю книгу, в которой не хватает одной страницы, и эта страница всегда самая важная.

– Я знаю, знаю, что тебе страшно, – отвечает она, проводя губами по его щеке.

– Куда ведет эта дорога?

– Домой, – отвечает она.

– Где мы?

– Там, где мы встретились. Вот в той стороне танцплощадка, где ты отдавил мне ноги, и кафе, где я нечаянно прищемила тебе руку дверью. У тебя мизинец до сих пор кривой, ты сам говорил, что выйти за тебя меня заставили угрызения совести.

– Мне было плевать, из-за чего ты сказала «да». Главное – ты осталась со мной.

– Вот церковь, где ты стал моим. Вот дом, который стал нашим.

Он закрыл глаза, позволив носу вести его дальше.

– Твои гиацинты. Они никогда так сильно не пахли.

Он и она принадлежали друг другу больше полувека. В свой последний день она ненавидела в нем то же, что и в ту первую их встречу под этим деревом, и боготворила все остальное.

– Когда ты смотрел на меня, у меня и в семьдесят лет все внутри переворачивалось, как в шестнадцать, когда я в первый раз тебя увидела под этим деревом, – улыбается она.

Кончики его пальцев скользят по ее ключице. – Ты для меня так и не стала привычкой, любимая. Ты была электрошокер и огонь.

Ее зубы теребят мочку его уха, когда она отвечает:

– Большего нельзя и желать.