Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834

Тут всё одно к одному приходилось. Балда станет бить попа по лбу не до смерти: зачем старика убивать? Хватит с него простых щелчков. Но они всё же будут не безобидны, под стать тяжёлому удару сабельной рукоятки. И обалдеет от этих ударов поп, и вылетят из него остатки разума. Будет знать, как подставлять свои толоконный лоб Балде!

Он, конечно же, и родился здесь, в Болдине! Недаром же в старину слово «балда» стояло ещё ближе к Болдину: в XVII веке писалось «болда». У Пушкина память была отличная, а документы и рукописи Смутного времени он читал всего пять лет назад, когда писал «Бориса Годунова».

* * *

Сказочный сюжет сам просился на бумагу.

Хоть и морщит Балда верёвкой море, беспокоя чертей, а всё равно сказка разыгрывалась здесь, в Болдине. В конце концов черти могли жить и в одном из болдинских прудов. Почему бы и нет? Отменные пруды.

В одном старинном документе говорилось: «Положение имеет село при речке Азанке, по течению по правой стороне. На речке Азанке… запружен пруд, а при нём состоит мушная мельница о дву поставах, действие имеет во весь год…» Да ведь и не один пруд в селе.

Но всё равно – хоть все болдинские пруды охвати – с морем не сравнить, а чертёнку и зайцу надо, соревнуясь, бежать немало. Так что пусть они бегут берегом кругом моря. Сказка должна быть сказкой, а так – всё натурально совершалось здесь.

Разве не речь живого болдинского мужика звучит в устах Балды? —

Ты, бесёнок, ещё молоденек,
Со мною тягаться слабенек.

Или:

Да вот верёвкой хочу море морщить,
Да вас, проклятое племя, корчить.

В селе возле мирского пруда звучала иная речь – песенная. На мостках – громкие возгласы, шлёпанье мокрого белья и непременно песни.

При виде барина женщины первое время замолкали. Потом перестали его чуждаться. Он сдерживал ход лошади и шагом ехал мимо пруда по дороге в рощу, а его сопровождали песни. Одну запевали чаще других.

На болдинском на плоту
Мыла девица фату,
Она мыла, полоскала,
Фату в воду опускала,
Милый фаточку ловил,
Кафтан с шубою сронил;
Она губушки надула,
Пошла к старосте на думу
И к бурмистру на рассуду;
Как что староста-то скажет
И бурмистр-от что прикажет?

На лугу возле церкви, когда ещё в сентябре выдавались погожие деньки, парни и девушки тоже заводили песни.

Пушкин выходил на балкон, слушал. Позже, когда к нему в селе попривыкли, певуний к себе пригласил. Чудесно они пели! Пушкин слушал и заслушивался. Некоторые песни записал…

На заре-то было, на зорюшке,
На заре то было вечерней:
Высоко звезда всходила —
Выше лесу, выше тёмного,
Выше садику зелёного.

Вела же песня к иному, к «несчастьицу»:

Жена мужа потеряла,
Востым ножичком зарезала…
Сама пошла в нову горницу,
Закричала громким голосом:
«Ты талан ли, мой талан лихой,
Или участь моя горькая!..»

Такие истории – известно – западают в народную память, а потом гуляют – разносятся в песнях по белу свету.

Болдинские петь большие мастерицы. Песни выстраивали с толком. После грустной – весёлая. Пушкин и такую записал.

Тёща про зятюшку сдобничала,
Сдобничала да пирожничала,
Испекла пирог в двенадцать рублёв,
Солоду, муки на четыре рубли,
Ягодов, изюму на восемь рублей.

Хороша была тёщинька! Пели «Тёщиньку» певицы с особой лихостью и удовольствием. Очень им нравилось, как просчиталась тёща со своим пирогом и зятюшкой: думала-то тёща, пирожище и семерым не съесть, а зять подсел – один и съел.

Тёща по горенке похаживала,
Косо на зятюшку поглядывала:
«Как тебя, зятюшку, не розорвало?
Как тебя, зятюшку, не перервало?»

Многие песни искрились юмором, насмешкой. Они помогали взглянуть без уныния на не слишком весёлые обстоятельства жизни. Бедная она была. Отец и дядя, умерший недавно Василий Львович, помещики были нерадивые, хозяйство запустили. Управляющий был плут. Крестьяне – горемыки.

Исподволь родился замысел истории этого горемычного села. Пушкин так её и озаглавил – «История села Горюхина».