Три песеты прошлого

На одной из фотографий были запечатлены Хасинто и Мерседес в день свадьбы. Эта фотография сама собой выделялась среди других свадебных фотографий. Она сделана была, видимо, в начале тридцатых годов. Молодые стояли под руку, серьезные и гордые, казались самыми молодыми из всех новобрачных. На голове Мерседес был венок из цветов, Хасинто крепко стиснул в зубах горящую сигарету, левую руку держал по шву, прическа у него была с пробором посередине. Во что же одевала его Мерседес перед смертью? Скорей всего, вытащила из шкафа этот самый свадебный костюм. Брюки, пиджак с плечиками, с широкими лацканами и жилет. За два, три или четыре года, прошедшие после свадьбы, он, наверно, надевал его только по большим праздникам.

Конечно, я нервничала, никак не могла застегнуть пуговицы. А он мне и говорит: “Сейчас ты увидишь. Увидишь, как я застегнусь и что значит зажать себя в кулак. На пять минут, которые мне осталось жить. В кулак. Гляди. Ни твои отец с матерью, ни кто другой не смогли нас разлучить, а эти разлучают нас навсегда”.

Сердце у меня сжалось, и я говорю ему: “Не хочу я такого великого несчастья. Я отдам им свою дочь. Отдам правую руку. Отдам обе ноги, лишь бы нас с тобой не разлучали”.

Потом я взялась за кошелек. И сказала ему: “У меня еще осталось денег тебе на гроб”. И вытаскиваю бумажку. Он ее взял и говорит: “Ты не стыдись моей казни, преступником не был я. Только за верность идее они осудили меня”.

Простите, голова у меня, когда я говорю об этом… Бывает, даже не могу… Осталось сказать немного… Когда я надевала на него штаны, он сказал: “Погоди…” Оторвал завязку внизу на белых штанах, тогда, помните, их внизу завязывали.

Белые штаны с завязками… Длинные крестьянские кальсоны. Конечно, кальсоны. Белые. Но Вис не сказал ничего, не хотел прерывать Мерседес своими пустяковыми домыслами.

Я спрашиваю: “А это для чего?” А он: “Это для того, чтобы ты, если сможешь, отвезла меня в родные края, поближе к тебе. Ведь сюда ты не сможешь приходить, чтоб побыть со мной”. А уж потом-то, это я точно вам говорю, я поняла: ведь их и в тот день было много, а сколько расстреляли до этого… И я знала наверняка, что забрать его тело не разрешат. До сих пор сердце болит.

Вис — Простите. Значит, эта белая завязка была…

Мерседес — Ну да. Она была приметой, по которой я могла его найти. Другой он придумать не мог. Потом, раз он оторвал завязку, он повязал ее поверх штанов и завязал концы узлом. На тот случай, если я смогу. Но я не смогла. Не было никакой возможности. Когда я кончила его обряжать, вошел охранник. Потом еще какой-то господин и спросил: “Вы его жена?” — “Да”, — говорю. “Вы обвенчаны в церкви?” — “Нет”. — “Так ваша дочь будет незаконнорожденной. И о нем вы никогда не сможете молиться как о своем муже”. Я на это тогда не знала что и сказать. Но тут Хасинто вмешался и сказал такое… Ну, что вам рассказывать. Он держался молодцом, знал, что все равно смерти не миновать. Горячий у него был нрав, тут он дал волю сердцу, и те примолкли и уже…

Ну вот, собралась вся банда. Человек пятьдесят, не меньше. Встали полукругом, точно раскрытый веер, плотно, один к другому. Подогнали грузовик. А им начали надевать наручники. И один из них, из другой камеры, говорит: “Хасинто, можно я попрощаюсь с твоей женой?” А муж сказал… Конечно, он знал, что я… что я никогда раньше в такое положение не попадала. И говорит: “Попрощайся”. А я уставилась на него такими глазами, жалкими, что ли, не знаю, и говорю: “Но послушай, как же ты будешь смотреть, как он меня обнимает и целует?” Ох, головушка моя… Но такой уж он был человек, он говорит: “Обними его и поцелуй, он мой товарищ по смерти. Мы все идем на смерть. О чем тебе беспокоиться”.

И я обняла его. Другой подошел. Прощай. И все семеро со мной попрощались.

Семеро, которых разлучили с женами из-за того, что те плакали, и теперь им не с кем было попрощаться.

Восьмым подошел мой муж.