Три песеты прошлого

Конечно, оба должны были сказать нечто подобное, повинуясь законам вежливости. Висенте хорошо запомнил, что сам он молчал и слушал и его переполняла дикая радость, от которой даже мороз подирал по коже. Должно быть, пот его стыл на холоде. Лучше он помнил те слова, которые не были брошены на ветер. Например, те, которыми они с Бернабе обменялись, когда шли вдвоем за дядей Ригоберто.

Они оба задыхались. Шли не быстро,не разговаривали, а все равно задыхались. Не очень сильно, но все же. Вот оно что. А когда уже подходили к дому Бернабе, тот сказал:

— Я вспоминаю, как ты носил мне еду в школу. Вспоминаю тот кусок хлеба. И картошину помню.

Тут Висенте почувствовал, как запылали его щеки — не от стыда же? — какое там, и он не знал, куда деваться, либо он тут же умрет, либо из самых темных глубин его безмолвия всплывут какие-нибудь глупые слова, да они и всплыли, действительно глупые, но они разрядили напряжение:

— Эм-а — сука. — И тут оба расхохотались деланным смехом, который хоть и не приносит такого облегчения, как искренний, но службу служит, и, когда они вошли в дом, им обоим казалось, что самое трудное — позади.

А чего стоили слова отца, когда он увидел мешок на спине дяди Ригоберто!

— Что это? — в ужасе спросил он.

Было уже за полночь, и они пришли только вдвоем (заранее было оговорено: никто из родных Бернабе, кроме него самого, не будет знать, где спрячется дядя Ригоберто) . И дядя Ригоберто опустил взор и склонил голову, как и перед уходом из дома Бернабе, где все на него уставились — на его огромный горб, в котором он таскал свою жизнь, свою заботу и свою надежду. (Все его окружили, судили-рядили. Сокрушенно и не без насмешек. Как он это потащит? Как? Кому-нибудь со стороны покажется, что мешок набит бомбами. Или мертвыми головами. Или тыквами. Но никто не подумает, что там духовые инструменты. И все же. Он готов умереть. И умрет, скажи ему об этом. Родственники ломали руки. А Висенте лишь сказал:

— Ну пошли?

И они пошли. Висенте впереди, за ним — дядя Ригоберто, согнувшийся под тяжестью своих забот и своих надежд.) И когда отец спросил, что это такое, Висенте ответил:

— Это трубы.

— Трубы?

Тогда дядя Ригоберто, не поднимая глаз, пояснил:

— Только чтоб я мог посмотреть на них. Только потрогать. Только для этого.

Вошли в квартиру. Дяде Ригоберто пришлось нагнуться: мешок задевал за притолоку. Мать Висенте и тетя Лоли смотрели как зачарованные. И Висенте, забыв о своих страхах и своей роли взрослого человека, окончательно убедился в том, что сказочное приключение, вычитанное в романе, тонкими, но прочными нитями связано с его жизнью. Никогда еще, начиная с ранних школьных лет, не смотрел он на этого одетого в черное молчаливого гиганта так, как смотрел теперь. С таким восхищением, с таким восторгом.

11

Уже выпили и по чашечке кофе, и по рюмке, и по другой, но никто из-за столика не вставал, и Вис не знал, что ему делать, а в отдельные минуты не знал, что он собой представляет, ему казалось, он спит или где-то далеко отсюда, потому что он плотно поужинал и вино здесь совсем недурное, в обеденном зале гостиницы полно народу и очень шумно, кроме постояльцев, сюда приходят и местные жители целыми семьями — в одном углу работает телевизор с большим экраном, показывают что-то историческое: много французских париков, много карет, много фехтовальщиков, а в другом углу зала, по диагонали, там, где расположились друзья Виса, можно было увидеть импозантную фигуру Бофаруля, закутанную в черно-белый клетчатый плед (не хочу больше мерзнуть, заявил он), а тут же рядом — людей, одетых не теплей, чем на теннисных кортах, Бофаруль шумно смеялся по любому пустяковому поводу вместе с двумя итальянцами, говорившими по-валенсийски, и двумя валенсийцами, говорившими по-итальянски, и из бара доносились звуки проигрывателя-автомата, звуки растреклятой музыки, дубасившей по вискам: бум-бум-бум — так, что голова раскалывалась, Бофаруль же все время менял парики, никуда не уходя, совершенно незаметно, стоит отвернуться на мгновение, вот он поднес к носу Виса уголок своего пледа: ну как, пахнет? Действительно, от пледа исходил какой-то одуряющий резкий запах, одеколона и еще чего-то, чего же? Кошачьей мочи, заявил Бофаруль, это все Каровиус! И он не то горько смеялся, не то плакал от восхищения, ненависти, любви и отчаяния, как-то очень мудрено не то плакал, не то смеялся, поясняя, что он как-то оставил плед в раскрытом чемодане на полу, и этот сукин кот, вы только подумайте — италоваленсийцы тоже захотели понюхать, не говоря уже о том, что они все время хотели пить коньяк, ром, сухой и сладкий, и хинную, и все, что стояло у них на столике и у нас — столики давно были сдвинуты, и все пили рюмку за рюмкой — итальянцы, Бофаруль и, конечно, Кандидо, даже Кандида — надо же, я тоже выпью, подайте и мне, — и Бла: а что же Вис? А Вис: да ничего, ведь Бофаруль и Бестейро… Нет-нет, не то — бум-бум-бум-бум.