Три поколения

Утром, до солнца, Анемподист уже поднял дом. В предрассветной мгле доили коров. Заглушенно шумел сепаратор в погребице. Блеяли, похрюкивали, топали копытцами козы, овцы, свиньи, телята. Бесшумно сновали по дому Вонифатьичевы чада, шепотом отдавала хозяйственные распоряжения Аксинья.

Анемподист гремел в амбаре, переставляя с места на место бадейки с медом, и разговаривал сам с собой:

— Вот карусель, карусель-то заварили!..

— Ты, Зиновей Листратыч, одним словом, может, сомневаешься во мне, так вот тебе, как перед престолом всевышнего! — Анемподист поднял глаза и перекрестился. — И лошадь и седло… езжай, копейки не возьму! Как-никак кровный мне доводишься — худо ни добро, зять. А они, брат, в ложке воды утопят человека… Есть, говорит, в Козлушке Зиновейка-Маерчик, так и пишет — Маерчик, кулацкий зять, плут и лентяй, и неизвестно, отчего идет он напротив артельного дела.

Сизев помолчал и опять заговорил вполголоса:

— Чистое дело — карусель! Поперек горла, видишь ты, стали мы им. Один, говорят, кулак, а другой в поддужных у него ходит… Гнида, ногтем его, можно сказать, а вот поди же — прямиком в газету, так и эдак, так и эдак… Бабе твоей тут мучишки, убоинки, медишку… Своя кровь ведь она мне доводится! Сколь ни сердись, а кровь… А и дел-то тебе — весточку Денису Денисычу передать, и от себя скажи: подкоп, мол, и под тебя ведут, с головой можешь провалиться… Всю ночь на коленках перед угодниками простоял, и вот, Зиновей Листратыч, слушай, что я надумал…

Ушел Анемподист от Зиновейки успокоенный и дорогой даже запел церковную стихиру.

В волость собирался Маерчик. Надо было решать, а Митя не знал, как быть.

«Пусть едет Вавилка! Мне нельзя… Подумают еще, что от горячей работы сбежал».

Дед Наум настаивал, чтоб ехал Митя. Ивойлиха просила отрядить Вавилку:

— И кожи из выделки взять надобно, и мелочишки кое-какой купить.

Терька с Зотиком не знали, на чью сторону встать, Амоска же предложил послать с важными бумагами его.

— С Зиновейкой и я не заблужусь, а что проку в волости от Вавилки? Ну что проку? Пошлите меня, ребятушки, я помозговитей этого пентюшонка, а Вавилка поздоровей здесь с литовкой…

Упоминание Амоски о покосе вновь подхлестнуло Митю.

— Пусть едет Вавилка, — решил он, — а мы уж с тобой, Амос Фомич, зимой съездим.

Вечером Митя с Зотиком и Амоской сходили к дуплястой пихте. Со всеми предосторожностями вынули портфель и принесли домой.

Глава XXVII

На левом берегу реки Становой, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. В километре от заимки, на шивере, — «покосный брод».

Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится в Козлушку неумолчное скрипение коростелей, крик перепелов и кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами горы, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах.

Душно в эту пору в лугах. Горяч, густ и прян воздух. Обливается птом с головы до ног человек. Единственное спасение в полуденные часы — река.

Дед Наум сам примеривал косьевища[32] литовок по росту артельщиков и привязывал ручки.

— Против пупу, не выше и не ниже, должна быть ручка у литовки, — пояснил он Мите. — Ниже — поясницу будет ломить, выше — плечам надсадно…

Отбитые и направленные еще с вечера косы поблескивали голубизной стали.

Одна за другой, в пестрых сарафанах, заправленных по-мужски в холщовые штаны, верхом на лошадях выскакивали с брода на берег бабы. Стройная, с матово-белым, не поддающимся загару лицом Феклиста спрыгнула с седла у балагана. За ней — высокая, худая Матрена Ивойлиха, мать Вавилки. Сзади всех — с большими, мужичьими руками, с морщинистым, рано постаревшим лицом — Агафья Мартемьяниха, мать Терьки.

— Ко-о-о-о-бы-лу! — донесся крик с противоположного берега.

Стоявшие у балагана женщины, Митя, Зотик и даже лошади повернули головы на крик.

Дед Наум тоже уставился в сторону брода:

— Кричит будто кто-то, бабы?

— Да Амоска ведь это! С собой не взяла, домовничать оставила, а он следом…

— Перевези его, Зотик. Кашу мне варить помогать будет, — распорядился дед.

Зотик вскочил на не расседланную еще Рыжушку и рысью въехал в воду.

Амоска никак не мог успокоиться:

— Сами на покос, а меня дома… Домовника нашли!

— Щенок, вози его тут! — огрызнулся Зотик.

Он высвободил правую ногу из стремени, Амоска легко вскочил на коня и уселся позади Зотика. Шум шиверы и постукивание копыт о плитняк заглушали ворчание Зотика.

— Мы совсем было хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать, а ты сам явился, — услышал Амоска, когда Рыжушка выскочила на травянистый берег.

— Ворчи там еще, я вот дедыньке Науму пожалюсь!

Перебравшись на покос, Амоска уже не мог простить воркотни Зотика и, спрыгнув наземь, крикнул:

— Я тебе покажу кошку! Ты у меня подразнишься!

К стану Амоска предусмотрительно не пошел, а залег в траву и решил обождать, когда мать уйдет косить.

«Сгоряча-то еще выпорет при народе. Что с нее взять?» — подумал Амоска о матери.

Ждать пришлось недолго. Вскоре все ушли косить.