Три поколения

Груня обычно радовалась таким похвалам, а сегодня как будто и не слышала слов учетчицы. Необычно возбужденно она закричала на замешкавшуюся сменную трактористку:

— Запускай, нечего время терять!

Маша Филянова отозвала Веру в сторону и что-то сказала ей. Вера помолчала, подумала и утвердительно кивнула головой. Если бы Груня была меньше возбуждена, то могла бы расслышать слова Веры:

— Это подвиг. Пример другим. Сейчас же прислать ей горячий ужин, а я свой плащ на нее накину.

Так прицепщица Груня Воронина осталась в ночь на вторую смену.

…Утреннюю пересменку Маша Филянова провела на полтора часа раньше обычного. Груню Воронину сняли с сиденья, и подруги повели ее к дрожкам. Она растерянно улыбалась посиневшими, одеревеневшими губами и с трудом передвигала ноги.

— Ну как? — негромко спросила она учетчицу.

— Выполнили! Да иди же ты, иди, садись вот на дрожки, повезу тебя скорее в тепло!

Груня с помощью девушек взобралась на повозку и тотчас закрыла глаза. Дрожки куда-то поплыли…

Долго ли ехали? Кажется, очень долго, но она этого хорошенько не помнит. Помнит только, как вошла в полевой стан; тут было очень жарко, как в бане. Но эта жара почему-то не согревала Груню. Ее бил озноб.

Девушки раздели ее. Катя Половикова стояла с дымящейся миской в руках. Но Груня не могла есть — не было ни сил, ни охоты. Она попыталась взобраться на печь, но не хватило сил. Подруги хотели помочь ей.

— Не надо, я сама, сама… поеду в Крым[41]. — И, не договорив, не подобрав ног, уснула.

Глава VI

В больнице Андрей пролежал неделю. Он измучился за эти дни — не столько от болезни, сколько от сознания, что в такую пору вынужден бездельничать. Ему казалось, что работа на полях без него остановится, а когда он поднимется, то вместо работы начнется прокурорско-следовательская суетня.

«Невезучий я! — злился на себя Андрей. — Первая весна — и такая неудача! Лежу колодой по милости какого-то дурака».

И, хотя Вера взяла с него слово выдержать предписанный срок, чтобы, как говорили врачи, «окончательно ликвидировать последствия черепно-мозговой травмы», он добился выписки из больницы на два дня раньше срока.

— Андрей Никодимович, да вы с ума спятили? — закричал на него Боголепов, когда тот появился в конторе.

— Замнем, дорогой Константин Садокович. Подумаешь, событие! Еррунда! В тридцатых годах в деда из обреза стреляли, а тут — по загривку камушком шибанули!.. А может, еще и сам споткнулся об борону… И лежать!.. Не могу я больше… Я там окосел с тоски. Хватит!.. Рассказывайте, что тут у вас.

Похудевшего, с желто-багровыми полосами на носу и на лбу, с отросшей черной бородой, Андрея трудно было узнать.

— Эх, нет на вас Веры Александровны… — вздохнул Боголепов. Он был убежден, что Вера сумела бы заставить Андрея полежать в постели еще несколько дней.

При имени Веры лицо Андрея загорелось, а Боголепов, как назло, не сводил с него глаз.

— Так, значит, ливни не давали сеять? Говорят, тракторы на пахоте тонули? А ну-ка, Константин Садокович, покажите сводочку по бригадам. Уж так я по этим показателям соскучился!

Директор вынул из стола сводку.

Злые шутки весны не кончились ураганным ветром и проливными дождями: в ночь с девятого на десятое мая повалил снег. От необычной белизны за окном в комнате стало светло. Андрей проснулся раньше положенного времени, оделся и вышел из конторы. Крыльцо, двор, крыши мастерских, комбайны, нефтяные баки — все засыпало снегом.

На рассвете ветер расчистил небо, ударил мороз.

Андрей долго стоял на крыльце, потом, оставляя глубокие следы на искрящемся снегу, пошел в поле. Он давно ждал всходов на первых полосах и теперь волновался за них. Степь была белая, мертвая. Словно вымело с ней птиц и все живое. Как в декабре, крутилась поземка, слепила глаза, секла, обжигала лицо.

Андрей повернулся к горам. Еще вчера казавшиеся ожившими, темно-зеленые громады их снова выглядели по-зимнему бесприютно.

Не задерживаясь, агроном направился к первой полосе. Впереди что-то чернело. Это был брошенный в поле культиватор. Его занесло до половины колес. Наструганный сугроб курился под ветром. Андрей разрыл снег на выгоне. Прижавшись к самой земле, зябко стелилась травка. Не очень застылая, мягкая, она как-то робко еще жила, зеленела, надеялась.

Андрей огляделся. Скрючившись от холода, понуро опустив головы по ветру, в засыпанные снегом поля шел голодный, худой скот. Мелкие лужицы, забитые снегом, схватило морозом, и они похрустывали под ногами. Из кромки лесной полосы выскочил давно перерядившийся в серый летний пиджачок заяц и поскакал по пороше. В теклинке, у куста полыни, Андрей увидел двух синиц. Чтобы не спугнуть птиц, он свернул в сторону, но синицы уже заметили его, вспорхнули и сели тут же, поблизости, на бровку. Ветер заломил синицам хвосты и распушил перышки. Андрей наклонился над полынком и у его корня, в крохотном гнездышке, увидел три пестрых яичка: синицы, видно, согревали их своим теплом от внезапно вернувшейся зимы.