Три последних дня

Отплывал корабль уже завтра.

Я, конечно, сказала, что это невозможно.

– Почему? – удивился Мирослав.

– Ну… хотя бы…

Мне неудобно было признаваться, что я просто боюсь столь круто, в один день, изменить свою жизнь, потому придумывала на ходу:

– Гарвич, насколько я помню, находится в Англии? А британской визы у меня нет.

– Ерунда, я все уже выяснил. На один день англичане к себе русских и по Шенгену пускают. А тебе наверняка чехи поставили многократную визу. Какие еще сомнения? Тебе нечего надеть на капитанский вечер?

Я понятия не имела, о чем он – однако Мирослав ответа не ждал. Продолжал разглагольствовать:

– Юлечка, купить на твою идеальную фигуру коктейльное платье – совершенно не проблема. Тем более что корабль наш отплывает из Савонны. Она от Милана, если не знаешь, всего в ста километрах. Лететь нам все равно до столицы моды. Задержимся там на пару часов, заскочим на улицу Монте Наполеоне…

Про эту улицу бутиков (и про цены в них) я знала от дочери, потому лишь головой покачала:

– Ты сумасшедший.

Он же лукаво произнес:

– А ты, прости, до сих пор женщина из социалистического времени. Стремишься жить во благо других и совсем забываешь про себя.

Взял мою руку в свои, коснулся губами ладони. Шепнул:

– Юлечка! Я прошу тебя! Поехали со мной! Завтра. Клянусь: ты не пожалеешь.

Как я могла устоять?

А Танюшка… Зачем я ей? Только обуза. Вижу ведь, она тяготится моим обществом. Моими рассказами «о былом». Моими немодными костюмами и робким, из двадцати слов, английским…

Но я ведь тоже хочу получить свое счастье. И времени мне отпущено – в сравнении с дочерью – куда меньше.

* * *

Наши дни. Москва

Выбить из колеи отчима, всегда считала Татьяна, – задача невыполнимая. Он даже в самых сложных ситуациях (а их ему падчерица устраивала с завидной регулярностью) всегда оставался абсолютно невозмутим. Не ругал ее, уж тем более – не заламывал руки, не восклицал, как мама: «Какой кошмар!» Искал – спокойно, взвешенно – единственно возможный правильный выход.

А уж чтобы Юлия Николаевна поколебала его спокойствие – вообще нереально. Валерий Петрович никогда не воспринимал свою жену (теперь уже с приставкой «экс») всерьез. Тане даже казалось, что он ее, девчонку, считает более взрослой и зрелой, нежели взбалмошную, порывистую Юлечку. На любые мамины наскоки-наезды с неизменной улыбкой отвечал: «Да, дорогая. Конечно». Но поступал всегда, как сам считал нужным.

И тут вдруг – откровенно, неприкрыто огорчен. Таня, несмотря на всю комитетскую выучку отчима, это заметила. Вроде обед к приезду падчерицы приготовил – как всегда, сытный и вкусный, и улыбается ей, но в глазах – грусть. А уж вопрос, едва поели, задал – вообще упасть:

– Танюшка, у тебя ключ от маминой квартиры есть?

– Валерочка, – в преувеличенном ужасе округлила глаза Садовникова, – что я слышу?! Неужто ты, подобно тривиальному ревнивому мужу, проберешься в квартиру жены и станешь рыться в ней, выискивая улики ее преступной связи?!

– Ох, Таня, – молвил отчим, – во-первых, Юлия Николаевна мне не жена, а бывшая жена; дьявольская разница, не так ли? А во-вторых, – тут он вдруг перешел на язык Шекспира, и не просто на английский, а на тот идеальный оксфордско-кембриджский, на котором, по его разумению, должен был изъясняться мистер М. из бондианы. При этом скорчил гримасу, сделавшую его чрезвычайно похожим на мистера Черчилля: – А во-вторых, юная леди, я совершаю это не в личных интересах, а в интересах родины, мэ-эм!