Три повести

— Ладно, мамаша, — сказал Мишка со спокойной угрозой, — я все ваши слова, может, в книжечку для памяти записываю.

Мария Гавриловна устроилась в сарайчике, где лежал всякий прачечный инвентарь. Вечер медленно наползал со степи. Все обиды дня, казалось, хотел он стереть, мирно высыпав звезды на небо. В жилище Марии Гавриловны слышались непривычные громкие голоса и стучали ножами о тарелки — там ужинали. В городе пахло дымами натопленных печей и походных кухонь — немцы жарили, варили и ели.

Дверца сарая была рядом с забором соседнего дома. Для удобства — во дворе был колодец — одна доска давно была вынута. Шел двенадцатый час, но в доме еще шумели голоса. Сидя на пороге сарайчика, Мария Гавриловна слушала. В степи шел бой. Небо озарялось по временам красноватым отсветом и вздрагивало. Ночью она собиралась отнести в бельевую еду.

Внезапно что-то широкое и темное стало осторожно пролезать между досок забора. Это была она — Галя.

— Подождите, дайте отдыхатися, — сказала она. — Приказ, треклятые, повсюду расклеили — после восьми вечера не появляться на улице. Теперь, Мария Гавриловна, слухайте… пропадать, так чтоб по всей степи прошумело. Надо мне этих двух на степ вывести. Трохим с конем в балочке дожидается. Може, за ночь объездом проберемся на Павлово… там, говорят, нимцив нет. А из Павлова уйти не удастся — так им в тыл подадимся… там их трохи, вся сила здесь, впереди.

— А из города как выберетесь? — спросила Мария Гавриловна.

— Вот це ж и есть самое главное дело. Садами до кожевенного завода пройдем, а там лощовинкой… не может быть, чтобы они всюду караулы поставили.

Мария Гавриловна вдруг заплакала — слишком многое пришлось пережить ей за день.

— Смотри, и себя загубишь, и их…

— Да чего же вы плачете? — удивилась та. — Плакать, когда пропадем, будете… а мы пока на волю из тюрьмы собираемся.

Она уже отдышалась и была готова к действию.

Четверть часа спустя Наташа и Феня пролезли за ней сквозь щель в заборе. Вишневые садики, насаженные возле каждого дома, тянулись через весь город до самой окраины. Только Галя могла разобраться в чащобе плетней и заборов, пробираясь самыми глухими местами. По временам она останавливалась и слушала. Бой все еще шел, и небо розовато трепетало. У кожевенного завода она остановила их — поблизости должен был быть часовой. Она ушла одна, и они слышали теперь в тишине стук сердца каждой.

— Дайте я вас поцелую, Наташенька, — сказала Феня беззвучно.

Она обняла ее и прижала к себе.

Но Галя вдруг появилась: она легко и бесшумно двигалась, эта могучая женщина.

— Ну, пойдем помаленьку, — сказала она спокойным шепотом. — Здесь трошки выбоинка, не оступитесь.

Она повела их за собой мимо глухой стены кожевенного завода, потом через подъездную ветку железной дороги. Все было безмолвно, никто не окликнул их. Они долго шли затем глубокой лощинкой, все дальше и дальше удаляясь от города. Пахло уже степью и близкой осенью. Внезапно что-то зашевелилось впереди.

— Трохим! — позвала Галя, и они увидели лошадь с повозкой и Трофима, над которым властвовала женщина. — Ну, — сказала та облегченно, — четверть дела сделано… впереди хуже не будет.

Они уселись в повозку на степное колючее сено, и Трофим повез их в неизвестность, в степь… Только покинутая добрая Мария Гавриловна, как невыплаканные слезы, осталась у каждой в душе. Звезды остро разгорались, уже частые к осени.

— Ах, боже ты мой, — сказала Феня самой себе в темноте, — люди-то, люди наши какие!

XIII

Его ранило осколком своей же гранаты. Он хотел притвориться мертвым, но немецкий танкист перехватил его обеими руками под мышки и поволок к танку. Танкист был высок и здоров, — он, Дегтяренко, давился сгустками крови. Танкист положил его возле танка на траву и разорвал ворот его гимнастерки. Рана была в горле, и Дегтяренко задыхался от крови. Танкист надорвал индивидуальный пакет и перевязал ему горло. Потом он положил его лицом к земле, чтобы тот не захлебнулся от крови. Дегтяренко не знал тогда, что значит это милосердие. Позднее, когда его отвезли в санитарном автомобиле в полевой госпиталь и немецкий хирург аккуратно зашил ему горло, он многое стал понимать. Ему сохранили жизнь, потому что командир орудия мог пригодиться.