Три повести

Туман застилал ему глаза. Только когда кто-то больно ударил его по перевязанной шее и он свалился со стула, он понял, что самое главное его ждет впереди. Он поднялся, чувствуя, что кровь опять наполняет его горло. Скуластый офицер что-то крикнул ударившему пленного солдату. Тот толкнул Дегтяренко перед собой и повел его из конторы заводика. Он провел его через двор с отвалами шлака из топки. В глубине был каменный сарайчик для инвентаря. Солдат втолкнул его туда, и Дегтяренко упал, больно ударившись об угол какой-то железной машины. Кровь снова шла из его разбитого горла. Он лег ничком, чтобы легче было выплевывать сгустки. Внезапно в темноте он услышал стон, и голос вздохнул:

— О господи!..

Дегтяренко пошарил в темноте и нащупал чьи-то разутые ноги.

— Товарищ… — позвал он. Ему ответили стоном. Он подполз ближе и нащупал руки и лицо человека. — Боец? — спросил он в темноту.

— Боец, — ответил ему глухой, слабый голос. — Помираю здесь.

Кровь опять набежала, но сгустки были уже тверже — рана снова затягивалась.

— Куда ранен? — спросил он у человека.

— Грудь мне помяли… били дюже.

— А за что били? — спросил Дегтяренко не сразу.

— А так, ни за что… били — и всё, трое били. Вот помирать как погано приходится…

— Родом-то откуда?

— Я из Фастова… фастовский житель. Механиком на машинно-тракторной станции работал.

Его слабый, натруженный голос был уже откуда-то издалека, словно по ту сторону жизни.

— Ну что ж, помрем… вспомнит нас народ. По чести умирали, — сказал, помолчав, Дегтяренко.

— До победы не дожили, вот что главное, — ответил человек. — А умирать, что ж… — может быть, он хотел добавить: не страшно. Но он не добавил ничего. — Может, случится — останешься жив, — сказал еще раненый, — дай тогда в Фастов знать, в колхоз имени Ленина… видел, мол, Ивана Горячева, всем просил кланяться.

— Я скажу: погиб, не посрамив своего звания, — сказал Дегтяренко. — Ты кто — пулеметчик?

— Связист.

Дегтяренко наклонился к нему и почувствовал короткое жаркое его дыхание.

— А ты не томись, — добавил он, подумав с усмешкой, что как же — дадут немцы ему, Дегтяренко, выбраться отсюда. — Народ тех, кто за него пострадал, вовек не забудет.

Он провел рукой по его обросшему жесткой щетиной лицу, наклонился и поцеловал связиста в губы. Тоска переполняла его, он знал, что черным крестом перечеркнул на допросе свою жизнь, и сейчас надо дорожить каждой минутой, пока он еще может двигаться и думать…

— Умирать легко, когда знаешь, за что… чтобы на совести у тебя ни пятнышка не было. Допрашивали тебя? — спросил он погодя.

— Допрашивали, — ответил связист.

— Часть свою называл?

— Как же… дождались они от меня, — ответил вдруг со смешком слабый голос умирающего. — Пожить хочется, ничего не скажу… но раз уж не пришлось…

Он устал и замолк.

— Ты отдохни, — сказал Дегтяренко строго.

— Я и так…

И Дегтяренко, пригнувшись к нему, снова услышал его слабое короткое дыхание. Но как же так — не жить? Вот его большие спорые руки слесаря и артиллериста будут вытянуты неподвижно, и все, что успел он повидать на белом свете, — он вспомнил вдруг акации в треснувших стручках во дворе молочного заводика, — все это перестанет существовать? Он почувствовал слабость и жалость к себе. Для этого конца растила его мать, перемогаясь с большой семьей без мужа и дожидаясь, когда он, старший сын, станет опорой и помощью? Он поднялся и бешено ударил в железную дверь ногой, но дверь только печально загудела. Все его стиснутые силы пришли в движение.

— Ладно, — сказал он вслух, — если еще разок на допрос приведете… — Он хотел убить этого желтого предателя без глаз, с его страшной бесстрастностью и желваками на скулах. — О, шкура, тварь! — сказал он вслух. — А мать еще такую суку в муках рожала.

— Пить, — сказал раненый, — пить…

Дегтяренко руками и ногами стал бить в железную дверь. Никто не пришел, никто не отозвался. Он обессиленно опустился снова на пол рядом с умирающим.

— Пить тебе не дадут… не надейся. Им нужно, чтобы полную муку мы приняли.

А жить хотелось — страстно, горестно хотелось жить. Только что он вышел на дорогу жизни, и еще ничего не увидел по-настоящему, и лишь готовился увидеть. Каменный сарай был крепок и глух. Если бы не шалый осколок кинутой им же гранаты — он бы не дался живым… Он нащупал стружки — здесь изготовляли ящики для масла — сгреб груду под голову и уснул.

Его разбудили ударом сапога в бок. Желтый свет карманного фонарика плеснул по нему и по затихшему рядом связисту. По страшной неподвижности его запрокинувшегося лица Дегтяренко понял, что он мертв. За открытой дверью сарая была уже ночь. Солдат повел его снова через двор заводика. Тонкий, едва родившийся полумесяц, похожий на пастуший рожок, поднимался над степью. Дегтяренко старался жадно запомнить все — он знал, что это последнее. Нет, ни его слабости, ни его душевной тоски — они ничего не увидят. Радоваться его последним мучениям он не даст.